публикует заключительную главу из книги Сергея Александровича Волкова «Последние у Троицы».
Глава VII. К.М.Попов и библиотека Академии. Пожар Лавры. Филиал Румянцевского музея. Делегации. Судьбы посадских библиотек. Забытые чаяния
Последние страницы своих воспоминаний я хочу посвятить тому интеллектуальному средоточию Академии, на котором взрастали все мы, и профессора, и студенты, – ее библиотеке и ее верному хранителю Константину Михайловичу Попову. Благодаря его стараниям, а правильнее сказать – подвигу жизни, библиотека была сохранена, приумножена и передана в Библиотеку имени В.И.Ленина, правда, не на дальнейшее сохранение, а на гибель и разорение. Но это уже иной сюжет.
Константин Михайлович Попов не мыслил своей жизни без книг, которым служил истово, как служат вверенной для попечения святыне. Со слегка взъерошенными волосами, спутанной бородкой, невысокого роста, в очках и непременно с книгой в руках, из которой он или что-то прочитывает вслух, или, просмотрев, передает ее посетителю, указав нужное тому место, – таким он оставался на протяжении долгих лет нашего знакомства и отпечатался в моей памяти. Влюбленный в книгу, он стал живой энциклопедией самых разнообразных сведений в этой области, живым каталогом и в то же время летописью прошлых времен Академии. Многому он был свидетель сам, другое знал из книг, но чаще – из рассказов профессоров, и при желании мог повествовать часами, если не был занят и находил достойного и любознательного слушателя. Его помощник, простоватый и застенчивый иеромонах Игнатий (Садковский), никогда не решался сам дать какие-либо ответственные справки, если в библиотеке был Попов, и на вопросы неизменно отвечал: – Подождите немного, я позову сейчас Константина Михайловича… Действительно, из-за стеллажей, откуда-то из глубины, точно гном, вскоре появлялся Попов c очередной книгой в руках, и тут начинались его указания, которые превращались нередко в увлекательный рассказ.
Константин Михайлович Попов (1872-1954), библиотекарь-библиограф МДА
Попов относился к книгам с почтением, вежливостью и нежной любовью. Он не терпел, если кто-нибудь уронит книгу на пол или загнет в ней листок. Когда ему возвращали редкие: или особо ценные книги, он со вниманием просматривал каждый лист и каждую иллюстрацию. Зато я не помню, чтобы за всю мою жизнь было бы что-то вырвано и попорчено в нашей библиотеке, – говорил он мне потом. – Книгу у нас любили и умели ее беречь… У самого Попова особой любовью пользовались те, в ком он видел и чувствовал таких же почитателей книг, каким был он сам, например отец Евгений Воронцов, перечитавший почти все книги в библиотеке, за исключением легкой беллетристики и современных изданий.
В большом зале (теперь здесь помещается кинозал новой Академии) стояли два больших стола с ящиками, в которых находились карточные каталоги: один для книг на русском и славянских языках, другой – для книг на латинице и на греческом. Каталоги книг арабских, еврейских и китайских были только в виде тетрадей и рукописные. Считалось, что студенты должны быть знакомы с библиографией интересующего их вопроса, иметь у себя списки нужных книг, а по этому алфавитному каталогу только узнавать, имеется ли нужная книга в библиотеке. Если таковая отыскивалась, то на особой требовательной, рапортичке, кроме автора, названия, места и года издания, следовало написать дробный библиотечный номер, числитель которого обозначал место книги по порядку в шкафу или на стеллаже, а знаменатель – номер шкафа или стеллажа. Система была удобной: и в числителе, и в знаменателе номера были не более трехзначных, хотя в библиотеке хранилось до полумиллиона томов. Существовали и печатные каталоги, но они сильно отставали от ежегодного поступления изданий, так как денег у библиотеки было мало и шли они главным образом на приобретение книг и на их переплеты. Что же касается рукописных каталогов по отделам, то Попов их берег, давал только профессорам, а для студентов наводил справки сам. Студент Академии имел право брать в библиотеке ежедневно четыре книги и не сдавать их до окончания учебного года. Если взятая им книга была нужна профессору или другому студенту, библиотекарь сообщал, у кого она находится, и тогда они или просили его сдать книгу, или об этом просила сама библиотека. Иногда студенты обменивались взятыми книгами: это облегчало работу библиотекарей, которых всегда было три. Но в конце года каждый студент обязан был сдать именно те книги, которые числились за ним по распискам.
В библиотеке имелось огромное количество энциклопедий, словарей, справочников, указателей, библиографических журналов и пособий. Русские энциклопедий были почти все. Из иностранных – Британская, словари Ларусса, Брокгауза, Мейера, старинные словари вроде Бейля, словари филологические, как, например, многотомные словари средневековой латыни и простонародного греческого языка Дюканжа, многотомные словари французского языка Л.Н.Бешерелля, знаменитая «Энциклопедия, или Объяснительный словарь наук, искусств и ремесел» Дидро и д’Аламбера и так далее. Выписывались почти все богословские журналы на английском, французском и немецком языках, а также философские, исторические и искусствоведческие. Русские журналы практически были представлены все: «Вестник Европы», «Русская мысль», «Мир Божий», «Русское богатство» и сменившие его «Русские записки», «Русский архив», «Русская старина», «Исторический вестник» и многие другие за все годы своего существования. Имелись полные комплекты «Современника» и «Отечественных записок». Чтобы перечислить их все, потребовалось бы несколько страниц. Из книг особенно богаты были отделы богословский, философский, исторический, филологический, историко-литературный, искусствоведческий, художественной литературы – древней и новой, русской и иностранной, на самых различных языках, в том числе тысячи две книг на китайском языке – дар какого-то питомца Академии, работавшего потом в Пекинской миссии. Правда, за все время Академии их, кажется, никто не читал…
Академическая библиотека считалась четвертой в России по своей ценности после Публичной в Петербурге, Румянцевского музея в Москве и Академии наук в Петербурге. В ней имелись инкунабулы, многие книги XVI и XVII веков, а также много древних рукописей, в том числе такие уникальные, как «Космография» Козьмы Индикоплова. Старинные книги на дом не выдавались, ими можно было пользоваться только в читальном зале при библиотеке.
«Космография» Козьмы Индикоплова (VI в.)
Кроме этой фундаментальной, существовала еще библиотека студентов Академии, насчитывавшая свыше тридцати тысяч томов, среди которых тоже было немало редких и старинных книг, попавших туда в составе пожертвований. Так, известный ученый библиограф Василий Александрович Андреев через архиепископа Литовского Алексия (Лаврова), бывшего некогда профессором Академии, пожертвовал в студенческую библиотеку около двух с половиной тысяч книг, в том числе юбилейное Ватиканское издание «Творений блаженного Августина» 1640 года в 18 томах «ин фолио», словарь Дюканжа, семидесятитомное собрание сочинений Вольтера на французском языке, изданное на средства Екатерины II, роскошное описание коронования Александра II (самая большая по размеру книга, изданная в России) и многое другое. После кончины И.С.Аксакова его вдова, Анна Федоровна, дочь Ф.И.Тютчева, великого нашего поэта, пожертвовала библиотеку братьев Аксаковых – Ивана Сергеевича и Константина Сергеевича, – в которой было много ценных изданий конца XVIII и первой половины XIX века [77]. Были здесь и сочинения Ф.М.Достоевского, пожертвованные его вдовой. К слову сказать, отдел художественной литературы, русской и иностранной XX века, в студенческой библиотеке был много богаче, нежели в фундаментальной. Студенческая библиотека выписывала также все главнейшие русские газеты и почти все литературные журналы. На эту подписку каждый из нас ежегодно вносил три или пять рублей.
Вот этот книжный океан и был величайшим подспорьем в деле образования для человека, желавшего серьезно заниматься. Кроме того, студенты IV курса, работавшие над кандидатскими диссертациями, имели право выписывать из Румянцевского музея или из Публичной библиотеки те книги, которых не было в академической. Еще более широко пользовались этим профессора.
Когда в 1919 году Академия была закрыта и изгнана из своих помещений, на прежнем месте осталась только ее библиотека, которая стала филиалом Румянцевского музея, а потом – филиалом Библиотеки им. В.И.Ленина, куда тотчас же были увезены все рукописи, инкунабулы и вообще все редкие книги. Весной 1919 года разъезжавшиеся студенты передали в мое ведение студенческую библиотеку, которая размещалась в двух залах нижнего этажа здания академической библиотеки, так что в какой-то мере я стал коллегой К.М.Попова, что тоже очень содействовало нашему сближению. В библиотеке было много дел: следовало разобрать все сданные книги, проверить общее количество, расставить их… Я приходил в нее каждый день, разбирал, записывал, много читал и просто просматривал книги и журналы, но работа эта не давала никакого материального достатка. Между тем голод уже наступил, и надо было думать о хлебе насущном. Репетиторство теперь никому не требовалось, армия безработных росла, но тут мне опять помогли книги и в какой-то мере К.М.Попов.
Еще раньше, приходя в академическую библиотеку, я познакомился с Георгием Федоровичем Гирсом – бывшим полковником и бывшим начальником Московского кадетского корпуса. После Октябрьского переворота корпус был закрыт, и Гирс некоторое время жил у своей матери в Сергиевом Посаде. Поскольку же он горячо интересовался вопросами философии и религии, то стал постоянным посетителем академической библиотеки. Естественно, разговаривая с ним о Л.Шестове, Н.А.Бердяеве, об истории России, древней и нынешней, я меньше всего мог думать, что Гирс на какое-то время окажется моим спасителем, когда его, как военспеца, пригласят возглавить Военно-педагогический институт, позднее преобразованный сначала в Академию Генштаба, а потом – в Академию РККА им. М.В. Фрунзе. Однако все так и произошло. В институте оказалась вакантной должность библиотекаря, и Гирс, зная мою любовь к книгам, подкрепленную к тому же рекомендацией Попова, предложил мне это место.
Служба в институте обеспечивала хороший военный паек, что в те времена было главным, поскольку деньги вообще ничего не стоили. Я проработал в Москве все лето и часть осени 1919 года, но меня тяготила необходимость целую неделю жить вдали от мамы и приезжать домой только на, воскресенье, тем более что движение поездов стало непредсказуемым: от Москвы до Сергиева, как переименовали Сергиев Посад, поезд мог идти 8-10 часов, а то и вообще приходил на следующий день. Но мне и тут посчастливилось. Осенью 1919 года Сергиевский исполком принял решение преобразовать часть студенческой библиотеки Академии во 2-ю городскую общедоступную библиотеку, оставив ее-в том же помещении, которое она занимала. Вполне естественно, на должность ее заведующего К.М.Попов рекомендовал меня: ему хотелось, чтобы рядом с ним работал «свой» человек… Зарплата здесь была много меньше, чем в институте, паек мизерный, но зато не надо было ездить в Москву, я был вместе с мамой и моими друзьями по Академии. И, конечно же, вместе с «моими» книгами!
Новая городская библиотека считалась как бы в совместном владении Румянцевского музея и Сергиевского отдела народного образования, поэтому Попов оказывался в некотором роде моим начальством. Первое, что от меня потребовали городские власти, – отделить все книги религиозного содержания и связанные с историей Церкви, сложить их в отдельные шкафы, запереть и никому не выдавать. Читатели могли брать книги исключительно светского содержания – никакого знакомства с богословием, философией и тому подобными предметами теперь не допускалось. Академическая библиотека функционировала на таких же условиях, но, в отличие от моей, была открыта не ежедневно, а лишь три раза в неделю на два-три часа и обслуживала исключительно научных работников и преподавателей средних школ города.
С этим периодом моей жизни связано одно из страшных событий в истории Лавры – пожар, который грозил полностью ее уничтожить, как бы довершив огнем то, что начали руки людей.
* * *
31 июля 1920 года, в канун памяти преподобного Серафима Саровского, днем загорелась небольшая лавочка возле Пятницкой башни, от которой начинался полукруг торговых рядов, спускавшихся с Красногорской площади вниз, на Торговую. Лето стояло в тот год сухое и жаркое, по всей Московской, Владимирской, Ярославской, Рязанской губерниям горели леса и болота, а в Сергиеве пожары случались почти ежедневно. О них оповещали набатным звоном колокола приходских церквей, что впоследствии тоже было запрещено властями – по какой причине, не знаю…
Пожар в Троице-Сергиевой Лавре. Фото 1920 г.
Когда раздался набат, я был в доме своих знакомых, прихожан нашего храма. Вскоре туда пришел знакомый монах и успокоил нас, сказав, что пожар пустяковый и его скоро потушат. Действительно, через некоторое время набат прекратился, но затем в него ударили сразу несколько церквей. Сын хозяйки вышел узнать, в чей дело, й вскоре вернулся перепуганный: горели Пятницкая башня и весь верх лаврской стены от башни к Святым воротам. Тотчас же я побежал на площадь.
Над Пятницкой башней и над стеной поднимались огромные языки пламени и клубы черного дыма. Пересохшие за лето деревянные стропила, перегородки и полы переходов полыхали с чудовищной силой. Пожарные команды были бессильны справиться с огнем. С позолоченного купола Святых ворот уже капал расплавленный металл, купол кренился, оплывал, затем рухнул, и пламя взметнулось еще сильнее. В толпе тревожно говорили, что если огонь доберется до академических зданий, то на воздух взлетит вся Лавра: в Военно-электрической академии хранились взрывчатые вещества…
Через Успенские ворота мне удалось пробиться внутрь. Там, возле академической библиотеки, я встретил бледного К.М.Попова.
– Константин Михайлович, что делать? Как спасать библиотеку? – обратился я к нему, думая не только об академической, но и о «своей» библиотеке. – Если пожар пойдет дальше по стенам, то огонь перекинется и к нам!
– Не знаю, не знаю… – растерянно ответил он мне. – Я закрыл глухие, металлические ставни в центральной части библиотеки, где рукописный отдел и самые ценные книги. Может быть, так удастся их спасти. Об остальных залах даже подумать страшно! Ведь большая часть окон глядит на стену, а их нечем закрыть. Теперь вся надежда на милость Господню… И он истово, с верой перекрестился. Вместе с другими Сергиевскими жителями я встал качать воду. Через два часа пожар удалось остановить, а потом и потушить. Пламя уже не бушевало. Шел только густой дым, и тлели залитые водой стропила…
На следующий день пожар возобновился. На этот раз горели Красные торговые ряды перед Лаврой и чуть подальше – Белые торговые ряды, стоявшие на том месте, где теперь находятся Институт игрушки и кинотеатр «Мир». Они сильно обгорели. Пожар был страшен настолько, что приезжали пожарные команды из Мытищ и Александрова. Если бы не эта помощь, из-за сильного ветра могла выгореть вся северная часть Сергиева. Долго еще после этого Красногорская площадь представляла собой жуткое зрелище: обугленные развалины торговых рядов, черная, без кровли Пятницкая башня, Святые ворота и стена между ними с провалившейся крышей и торчащими обломками обугленных стропил… Только через два-три года был произведен их ремонт, но окончательная реставрация Святых ворот была сделана уже после войны, когда Лавра была частично возвращена Патриархии…
* * *
Ужас Попова перед пожаром и ощущение собственного бессилия были мне очень понятны. В качестве филиала Румянцевского музея бывшая академическая библиотека в стенах бывшей Лавры влачила жалкое существование. Суммы на ее содержание отпускались ничтожные, и работников в ней было только двое – сам К.М.Попов и его жена, Ольга Николаевна, бывшая верной подругой мужу в тяготах жизни и неизменной помощницей в работе. Она ходила в старомодном темном жакете и в такой же шляпке с маленьким пером и крепом, который надела после смерти старшего сына. Я с ним; учился в гимназии: скромный, тихий и болезненный мальчик был на год старше меня. Умер он, если я не ошибаюсь, в 1916 году. Они жили в собственном домике на запад от Лавры – на Ильинской (теперь – Пролетарской) улице. Хорошо известна была пунктуальность Попова, по выходу которого из дома, как в свое время в Кенигсберге по Канту, посадские обыватели проверяли часы.
Начиная с 1920 года здание библиотеки уже не отапливалось, зимой в нем стоял страшный холод. Пробудешь там час или полтора, в валенках, в шубе, в перчатках, почувствуешь, что совсем застыл, и выбегаешь греться на улицу… После вьюг и метелей Поповым приходилось откапывать проход в библиотеку; иногда им помогали в этом подоспевшие посетители. Там они окончательно подорвали свое, и без того не блестящее здоровье. Позднее К.М.Попов рассказывал, каким суровым способом он пытался бороться с нажитыми в эти годы подагрой и ревматизмом. Когда летом он косил траву в своем саду, то отдельно собирал вороха крапивы, ходил по ней босиком, натирал ею ноги от ступней до колен и выше, а также кисти рук. Но все это мало помогало. В последние годы жизни болезни настолько одолели его, что он не мог не только ходить, но даже сидеть – так искривились и закостенели его ноги и руки. Особенно это мучило его потому, что мешало сидеть и писать. И все же, лежа, по мере сил он продолжал работать над каталогом всех учившихся и учивших в Академии с 1914 года до ее закрытия, составляя на каждого человека подробную карточку с данными его жизнеописания. Его дочь, Мария Константиновна, передала этот ценнейший материал возрожденной Академии в год ее 150-летнего юбилея…
В 20-е годы Сергиев, позже переименованный в Загорск, являл собой типичный русский, глубоко провинциальный городок, чьи улицы и даже центральная площадь летом порастали яркой зеленой травой. Цивилизация входила в городок осторожно, еще не набрасываясь с неистовством разрушителя на кварталы уютных деревянных домов, утопавших в зелени садов, не давила безликими многоэтажками-бараками, не душила, как сейчас, кольцом огромных заводов, расползшихся по окрестным полям и даже лесам, где мы когда-то привыкли гулять…
Посетителей в библиотеке было мало, да и то, как правило, они появлялись летом. Какое-то время ее книгами пользовались сотрудники Сергиевского историко-художественного музея, в частности А.Е.Свирин; заходили немногие из учителей средних школ города. Бывал у Попова и М.М.Пришвин, поселившийся в Сергиеве после своей жизни в Переславле-Залесском. Я тоже старался приходить к Попову в летнее время, когда раскрывались все окна библиотеки, чтобы она проветривалась и могла попользоваться хотя бы малою частицей летнего тепла.
Мы с ним, два обломка погибшей Академии, сидели у открытых окон и вспоминали прежние времена. Собственно, вспоминал Попов, который много слышал о прошлом, много читал и, как он признался позже, даже вел записи услышанного и увиденного. Он отмечал все замечательные события в Академии, в том числе посещения ее разными видными лицами, такими, как Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, китайский диктатор Ли-Чунг-Чанг, известными зарубежными католическими и протестантскими богословами… Эти записи он мне не показывал, но рассказывал о многом. Увы, как он сам признался перед войной, этот дневник он сжег в 1917 году, когда погибло немало подобных дневников, воспоминаний и документов, бесценных и невосполнимых для нашей истории… Особенно радовался Попов, когда летом библиотеку навещали научные работники из Москвы – из музеев, Академии наук, исследовательских институтов. Тогда Попов говорил с гордостью: – Вот видите, нас еще не все позабыли, в нас нуждаются!..
* * *
Огромной радостью для Попова был приезд в Лавру, и специально в ее библиотеку, иностранных ученых, приглашенных Академией наук в качестве почетных гостей в 1925 году на свой 200-летний юбилей. Гостей интересовали Лавра, библиотека, Историко-художественный музей, открытый в бывшем монастыре стараниями Флоренского, Олсуфьева и других работников Комиссии по охране историко-художественных ценностей Лавры. Об этом визите мне тогда же рассказывал Александр Константинович Мишин. Раньше он преподавал в Академии французский язык, теперь же мы вместе работали в средней школе, где Мишин вел географию, а я – русский язык и литературу. Кроме того, я заведовал бывшей гимназической библиотекой. Именно поэтому Мишин и обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой дать ему наиболее полный русско-латинский словарь. Я удивился. Выяснилось, что местный отдел народного образования поручил ему от имени Сергиевских учителей сказать иностранным гостям приветственную речь. Не знаю, по какой причине, Мишин решил говорить ее не по-французски, а по-латыни.
Впоследствии Мишин рассказывал, что приехавшим очень хотелось услышать торжественный звон лаврских колоколов, о котором им столько доводилось читать у своих путешественников по России и слышать от русских эмигрантов. Дирекция музея поддержала просьбу гостей, но местные власти отказались ее исполнить, ссылаясь на то, что звона уже давно не было, а теперь он, дескать, может вызвать ненужное волнение среди городских и окрестных жителей… Кроме того, по их словам, не было и прежних звонарей. Действительно, последний раз колокола Лавры звонили 31 мая 1920 года. То был прощальный, похоронный звон по прежней Лавре и ее Академии. Однако ссылка на отсутствие звонарей была только хитростью. Как мне достоверно известно, последний – потомственный! – звонарь Лавры был еще жив. Это был слепой монах, которого все звали Сережей. Он пел на клиросе и после закрытия Лавры жил в Сергиеве, снискивая себе пропитание игрой на баяне на разных семейных праздниках и вечерах…
Вспомнив о приезде ученых гостей в бывшую академическую библиотеку, позволю себе рассказать о курьезном случае, происшедшем незадолго до этого и тоже связанном с уничтожением Лавры. Как я уже говорил, в мае 1920 года произошел окончательный погром помещений Академии, захваченных слушателями Электрокурсов. По счастью, я не был очевидцем этого печального и дикого зрелища и рассказываю с чужих слов. Архив Академии, по-видимому, был просто сожжен, так как мои знакомые видели в бывшей канцелярии и в саду во множестве измятые, изорванные листы документов с подписями профессоров Академии и высоких духовных лиц. Комплекты «Христианина», «Богословского вестника», «Творений св. Отцов», «Прибавлений к творениям св. Отцов» и другие академические издания, ставшие теперь чрезвычайной библиографической редкостью, представленные далеко не во всех крупнейших библиотеках страны, были пущены на оклейку помещений, на пакеты и прочие хозяйственные нужды. Тогда же был разломан и вместе с иконами сожжен иконостас академического храма, а помещение домовой академической церкви стало клубом Электрокурсов… Разгромлен был и склад лаврской типографии, но какая-то часть печатных изданий, особенно художественных, была сохранена.
Полагаю это потому, что незадолго до приезда иностранных ученых лаврский музей посетила другая делегация – иностранных членов Коминтерна, приехавших в Москву на очередной конгресс. Для них в бывшей трапезной Лавры и на ее торжественном сервизе был устроен роскошный по тем временам обед, на который со стен взирали еще не заклеенные лики святых и святителей. Поскольку же хорошей бумаги в то время не было, меню было отпечатано на оборотной – чистой – стороне прекрасных гравированных портретов московских митрополитов, хранившихся на складе бывшей типографии Лавры. Стоит только представить себе деятелей Коминтерна, идущих в Трапезную церковь, в руках которых красуются портреты московских митрополитов, начиная с Платона и кончая Владимиром! Один экземпляр такого портрета-меню мне удалось раздобыть е помощью Попова. Потом, вместе с полным комплектом «Богословского вестника» за, 1918 год (все 12 номеров в четырех довольно толстых книгах), я передал через одного своего знакомого в библиотеку Академии наук, узнав, что там этого комплекта нет… Не знаю, сохранили ли они «меню», или, как у нас часто случается, выбросили «за ненадобностью».
Но возвращаюсь снова к академической библиотеке. После того как она стала филиалом Румянцевского музея, у Попова на первых порах оказалось много работы. Сюда были свезены бывшая библиотека самой Лавры и библиотека Вифанской духовной семинарии. Каждая насчитывала несколько десятков тысяч томов, а ядром последней служила уникальная в своем роде библиотека митрополита Платона (Левшина), основателя Вифании, состоявшая из русских и иностранных книг XVIII и начала XIX века.
* * *
Надо сказать, что мне тоже удалось пополнить собрание бывшей академической библиотеки, и вот каким образом. С осени 1920 года я работал преподавателем Сергиевской средней школы им. А.М.Горького и, как уже говорил, – одновременно заведовал ее фундаментальной библиотекой, в прошлом – библиотекой мужской гимназии Сергиева Посада, в которой сам когда-то учился. В библиотеке оказался богатый отдел классической филологии с хорошим подбором зарубежных изданий классиков на латинском и греческом языках, а также немецких и французских трудов по языкознанию. Было много книг и по богословию. Когда после 1925 года школа стала семилетней, все эти книги, а вместе с ними книги по древней истории, труды Гиббона, Шлоссера, Вебера, Лависса и Рамбо, Иегера, монографии Шильдера, ученые словари латинского и греческого языков, французского языка Ларусса и Бешерелля, монографии по археологии и искусству – античному, средневековому и древнерусскому, различные мемуары и дневники – издания «Русского архива», «Русской старины», комплекты таких журналов, как «Русский филологический вестник», «Филологические записки», «Журнал министерства народного просвещения», «Гимназия», «Гермес», «Исторический вестник» и многие другие такого же порядка, были признаны дирекцией школы «хламом», который следовало немедленно передать городской публичной библиотеке, а если та от него откажется – продать на вес местным кустарям-игрушечникам… Я уже знал, что это не пустая угроза. Именно так, на вес, кустарям были проданы учителями одной из средних школ, вселившейся в реквизированный особняк какого-то посадского богача, найденные там полные комплекты «Русского архива», «Русской старины» и других подобных журналов. Поэтому я предложил своему директору передать все эти журналы и книги в филиал только что наименованной Библиотеки имени В.И.Ленина. Это показалось лестным. Мне было предписано оформить все как можно скорее, опять-таки угрожая, в случае неисполнения, продать книги на вес.
Я помчался к Попову, обрисовал ему ситуацию, указал, какие ценности у нас хранились. Чуть ли не на свои собственные средства он нанял грузовик и увез к себе свыше десяти тысяч томов и около трех сотен исторических карт и картин, оформив все актом и поблагодарив меня за спасение ценных книг. От Москвы я никакой благодарности не получил, хотя Попов говорил, что «они», просматривая список, обрадовались комплекту «Гимназий», которого в Ленинской библиотеке не было, и некоторым другим книгам, в том числе прекрасно сохранившемуся экземпляру «Арифметики» Магницкого, по которой в свое время учился М.В.Ломоносов. Тогда же я пошутил, сказав Попову: – Вот до 1918 года к вам поступали разные многотомные пожертвования. Самым большим была библиотека архиепископа Саввы (Тихомирова) в семь тысяч томов. А через меня вы получили свыше десяти тысяч томов, тоже очень ценных… Следовательно, это можно считать как бы митрополичьим даром!..
Попов был глубоко огорчен, узнав о судьбе журналов, проданных на вес. Так погибла и часть библиотеки Г.И.Земеля (собрание книг по вопросам социологии, политической экономии, коллекция политических брошюр и политико-сатирических журналов 1905-1907 годов), переданной в городскую публичную библиотеку. Аналогичная судьба постигла беллетристику, художественные и литературно-исторические журналы из бывшей нашей студенческой библиотеки. Уходя работать в школу, я передал их в ведение Сергиевского отдела народного образования, а через некоторое время узнал, что все они изъяты и уничтожены. Хорошо еще, что остальные книги мне позволили передать Попову, то есть они опять-таки попали в Библиотеку им. В.И.Ленина, которая в 1933 году перевезла все книжные богатства Лавры, Академии и Сергиева Посада в Москву.
Последний раз мне довелось встретиться с К.М.Поповым уже в 1939 году, когда «филиал» оказался в Москве и «почил», большей своей частью в закрытой церкви св. Климента, где, кстати, пребывает и сейчас, подвергаясь если не уничтожению, то разбазариванию и распродаже за границу. В это время Попов служил библиотекарем в Институте игрушки. Я его навестил там, чтобы получить справку относительно некоторых старожилов Сергиева Посада – теперь Загорска. Он охотно сообщил мне все, что мог, Рассказал он мне, между прочим, что в Посаде жила тетка Салтыкова-Щедрина, которую писатель навещал, а в связи с этим бывал и в Лавре, слегка описанной им в одном из произведений. Здесь же жили вдова протоиерея Иоанна Кронштадтского, вдова генерала Стесселя и многие другие замечательные лица или их родственники. Но в его рассказах уже чувствовалось утомление, и говорил он не так охотно, как раньше.
При прощании Попов показал мне небольшую, тысячи в три томов библиотеку Института и сказал: – Вот какая у меня теперь библиотека, а бывало… И не закончив, горестно махнул рукой. Больше мы с ним не виделись. К.М.Попов дожил до радостных дней возрождения Академии в стенах Лавры. Последние годы его жизни, насколько мне известно, были согреты и скрашены заботой о нем Святейшего Патриарха всея Руси Алексия, которого он знал еще студентом Академий. Узнав о бедственном положении и болезни Попова, тот способствовал выдаче ему пособия и назначения пожизненной пенсии, а после его кончины 19 февраля 1954 года пенсия была продолжена его дочери…
* * *
Что я могу добавить еще к своему скорбному повествованию? Оба мы с К.М.Поповым – он, близящийся к старости, я, еще молодой – видели гибель прежнего мира в лаврских стенах, последовательный уход в «мир иной» или удаление «в места не столь отдаленные» сначала людей старших поколений, потом наших сверстников; были свидетелями постепенного потускнения, обветшания когда-то великолепного облика Лавры, восхищавшего в разные времена разных людей – от Павла Алеппского [78] до Теофиля Готье [79], этого «волшебника французской литературы»…
Последнее событие, которое я должен занести на эти страницы, – гибель главного колокола Лавры, самого большого из действовавших колоколов не только России, но и всего мира, – «Царя», как он был когда-то назван. Этот колокол весом в четыре с лишним тысячи пудов в начале января 1930 года был сброшен с колокольни, разбит на куски и увезен на переплавку. Сам я этого не видел и узнал только потом из рассказа очевидца… Невольно вспоминаются слова одного из последних римских поэтов, Децима Магна Авсония: «Смертный день для камней и для имен настанет…» [80].
Гибель лаврского Царь-колокола. Январь 1930 г.
К 1941 году, когда я пришел работать в Загорский историко-художественный музей, Лавра уже сильно обветшала. Потускнели золотые купола, дожди смывали окраску зданий, осыпались карнизы, растрескивались стены и даже фундаменты, отваливались лепные украшения, разрушено было почти всё «гульбище» Трапезной церкви с его балюстрадой… Чтобы хотя частично починить фундамент колокольни, администрация музея сняла с могил вокруг Трапезной и Успенского собора почти все надгробия. Их обтесывали в плиты, которыми латали обветшавший, осыпающийся фундамент. Так была уничтожена самая подробная летопись Лавры – монастырское и академическое кладбища. Впечатление было очень тяжелое, особенно тех, кто помнил Лавру в годы ее расцвета иди даже в те годы, о которых я рассказывал.
Бóльшая часть деревьев засохла, в том числе четыре больших кедра и два вековых вяза в академическом саду, часть – вымерзла, но спилили много и вполне здоровых деревьев, поскольку, по мнению высокообразованных и чутких к красоте сотрудников музея, они мешали «эстетическому восприятию памятников архитектуры»… Жадные руки новых насельников хватали что попало и тащили к себе, возмещая убыток горами выброшенного – где попало! – мусора. Тяжело и горько было видеть все это тем, кто действительно знал и любил Лавру, но кто не мог ничего сделать для ее сохранения от новоявленных варваров и дикарей. Казалось, что прежний мир погиб навсегда, рушатся последние остатки культуры и через несколько лет всех нас скроет разливающийся океан всеобщей дикости.
И я вспомнил вдохновенные слова Флоренского, написанные им о Лавре и Академии в 1919 году в сборнике «Троице-Сергиева лавра. Издание Комиссии по охране памятников старины и искусства Троице-Сергиевой лавры»: «Лавра есть художественный портрет России в ее целом, по сравнению с которым всякое другое место – не более как фотографическая карточка. В этом смысле можно сказать, что Лавра есть осуществление или явление русской идеи.
…Московская духовная академия, питомица Лавры, из лаврского просветительского и ученого кружка Максима Грека вышедшая и в своем бытии, при всех своих скитаниях, неизменно блюдшая крепость уз с Домом Живоначальной Троицы, не без глубокого смысла после четырехсотлетней своей истории нашла себе, наконец, место успокоения в родном своем гнезде и вот уже более ста лет пребывает здесь с рукописями и книжными своими сокровищами. Эта Старейшая Высшая Школа России духовно была и должна быть, конечно, отнюдь не самостоятельным учреждением, а лишь одною из сторон в жизни Лавры».
И далее Флоренский давал очерк своей мечты о Лавре и Академии, написанный в дни, когда ни о каком возрождении этих священных очагов России простой человек помыслить не мог: «Мне представляется Лавра в будущем русскими Афинами, живым музеем России, в котором кипит изучение и творчество, и где в мирном сотрудничестве и благожелательном соперничестве учреждений и лиц совместно осуществляются те высокие предназначения дать целостную культуру, воссоздать целостный дух античности, явить новую Элладу миру, который ждет творческого подвига от Русского народа. Не о монахах, обслуживающих Лавру и безусловно необходимых, как пятивековые стражи ее, говорю я, а о всенародном творчестве, сгущающемся около Лавры и возжигающемся культурною ее насыщенностью. Средоточием же этой всенародной Академии культуры мне представляется поставленное до конца тщательное, с использованием всех достижений русского высокостильного искусства, храмовое действо у священной гробницы Основоположника, Строителя и Ангела России…»
Эти вдохновенные строки, преобразующие будущее Лавры, конечно, были нетерпимы в те годы. Сборник был законсервирован, он лежал несброщюрованным, в листах, на чердаке Трапезной церкви. С большим трудом я собрал в огромной куче перепутанных листов два полных экземпляра, один из которых отдал в Загорский музей-заповедник (впоследствии я узнал, что этот экземпляр из библиотеки музея исчез), а другой передал в возрожденную Академию. Остальные, беспорядочно сваленные, листы были сожжены в 1941 году вскоре после начала войны по приказу временного директора музея Зельмы Швагер, болезненно ненавидящей все, связанное с духовным наследием России…
В том же сборнике Павел Николаевич Каптерев, профессор Московского университета, сын историка русской Церкви профессора Н.Ф.Каптерева и старший брат моего гимназического товарища, тоже Сергея, написал знаменательные слова о Московской духовной академии: «Она не была замкнутым учреждением, ведавшим лишь узкое богословское образование, а стояла в неразрывной органической связи с общим течением русской мысли и науки, занимая в нем одно из видных мест…» [81].
ПРИМЕЧАНИЯ
[77] Дом Аксаковых сохранился. Он находится на Первомайской (б. Вознесенская) улице, и в нем помещается городской почтамт.
[78] См.: Алеппский Павел. Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII в., вып. 1-5. М., 1896-1900.
[79] Готье Т. Путешествие в Россию. Глава XVIII, «Троица», была частично переведена на русский язык и напечатана в журнале «Русский художественный архив», вып. 3, 1894. Приведу несколько отрывков из этой публикации.
«Ничего не может быть очаровательнее этих золоченых шпилей и куполов, посеребренных снегом и поднимающихся над ансамблем зданий, расписанных яркими красками. Это производит иллюзию восточного города… День уже склонялся к вечеру, когда мы вошли в Троицкий собор, где находится рака святого Сергия. Таинственный полумрак еще более выделял великолепие храма… Иконостас, эта гигантская стена из золота и драгоценных камней, поднимался до свода с золотистыми искорками и радужными переливами. Около иконостаса, вправо, привлекало внимание целое море света: множество лампад, отражаясь в золоте, серебре и позолоте, образовывали зарево. Это была рака святого Сергия, скромного анахорета, который покоится тут в такой богатой гробнице, какой не имеет ни один император. Гроб серебряный, вызолоченный, балдахин из чистого массивного серебра поддерживается четырьмя колоннами из того же металла – дар царицы Анны. Вокруг этой массы серебра, струящей потоки света, мужики, странники, верующие всякого рода в благоговейном экстазе молились, крестились и предавались религиозным обрядам русской церкви.
Все это составляло картину, достойную Рембрандта. Ослепительно сверкающая гробница бросала на этих коленопреклоненных крестьян брызги света, заставляя блестеть то голый череп, то бороду, то целый профиль, между тем как весь корпус тонул в тени и терялся под грубой толстой одеждой. Тут были великолепные головы, озаренные усердием и верой… Насладившись этим интересным зрелищем, мы осмотрели иконостас. Невозможно себе представить, сколько драгоценностей вера, усердие или раскаяние, надеющиеся купить небесное прощение, собрали в продолжение веков на этом иконостасе, этом колоссальном экране, настоящей копи драгоценных каменьев.
Сияния на некоторых образах выложены алмазами; сапфиры, рубины, изумруды, топазы составляют мозаику на золотом одеянии Богоматери, белый и черный жемчуг обрисовывает на нем разводы, а когда уже недостает места, то ожерелья массивного золота, прикрепленные с двух концов, как ручки у комода (цаты. – С.В.), служат оправой для алмазов огромной величины. Не хватает смелости счесть стоимость всего этого: наверное, она превосходит несколько миллионов. Без сомнения, совсем простая Мадонна Рафаэля гораздо красивее такой разукрашенной греческой Богоматери, но все же это баснословное азиатское и византийское великолепие производит свое действие…»
По-видимому, Т.Готье не посещал ни, литургии, ни всенощного бдения, а слышал лишь краткий молебен у раки, когда служит один иеромонах и на клиросе, поет один дежурный певчий. Далее он описывает посещение иконописной мастерской, рассуждает, следуя М.Дидрону, о византийской иконописи и ее влиянии на русскую, а в конце, несмотря на свое несочувствие византийскому канону, отметив некоторые новые веяния в иконах, создаваемых лаврскими иконописцами, говорит: «Эта манера, более нежная и приятная, не имеет недостатка в приверженцах, и образцы ее можно видеть во многих русских современных церквах. Но мы, со своей стороны, гораздо более предпочитаем старинную методу, которая идейна, религиозна и декоративна и имеет за собой престиж форм и окраски вне обыденной реальности. Этот символический способ представлять идею Посредством фигур, определенных заранее, как Священное Писание, в котором нельзя изменить ни одного слова, кажется нам удивительно подходящим для украшения храма. В самой своей точности она ещё дала бы возможность великому художнику отличиться возвышенностью рисунка, величием стиля и благородством контуров».
[80] Последняя строка стихотворения «О имени некоего Люция, вырезанном на мраморе». Перевод В.Брюсова (Русская мысль, 1911, N 3).
[81] Еще несколько последних слов о Лавре в 1941 году. Тогда я работал в музее. С утра до вечера, а иногда даже и ночью, мы занимались торопливой упаковкой самых ценных экспонатов для вывоза их в безопасные места. Без конца мне приходилось печатать списки назначенных к эвакуации вещей, письма и отчеты наркому и проч. Работники музея едва волочили ноги и мечтали только об одном: отоспаться! Но часто и просто поспать не удавалось, приходилось выходить на ночные дежурства.
С южного балкона Трапезной церкви видно, как в черном небе без конца беззвучно полыхают взрывы, иногда разгорается зарево далеких пожаров. Это немецкая авиация бомбит Москву. А у нас – настороженная тишина. И Лавра, и весь город погружены в полный мрак затемнения. На фоне звездного неба величественно и строго вырисовываются силуэты зданий и вековых лип. Золотые купола и кресты замазаны белой краской, на куполе Троицкого собора – полотняный чехол. На колокольне, в просвете арок, видны фигуры дежурных с биноклями, долетают отдельные слова их приглушенных разговоров. Покой. Звездное небо… И мысль о войне оборачивается мыслью о безумии, охватившем человечество, перед которым особенно остро ощущаешь и собственную беззащитность, и беззащитность человеческой культуры, всех ее сокровищ, накопленных в предшествующие тысячелетия.
А утром, возвращаясь с дежурства домой, видишь бешено мчащиеся грузовики и легковые машины с обезумевшими от ужаса полуодетыми людьми, спасающимися из Москвы и ищущими прибежища в окрестных деревнях…
Когда, наконец, все музейные ценности были упакованы, на десяти грузовиках ящики с экспонатами отправились в Москву, чтобы оттуда проследовать в Сибирь. Среди них была и рака с мощами преподобного Сергия. Я предлагал директору музея оставить мощи и отправить одну раку, но он не согласился, потому что не мог решиться нарушить печати, наложенные на стекло чиновниками Наркомюста еще в 1919 г. Вызвать представителей из Москвы для этого нечего было и думать. Так преподобный Сергий вынужден был вторично спасаться от врагов в глубине России, как некогда живым спасался от набега татар…
Смотрите также:
-Предисловие
Андрея Никитина к книге Сергея Волкова «Последние у Троицы.»
Воспоминания о Московской духовной академии (1917-1920).
— С.А. Волков, «Последние у Троицы». Глава I. Академия была солнцем, осветившим годы юности…
— С.А. Волков, «Последние у Троицы». Глава II. Профессора и преподаватели
— С.А. Волков, «Последние у Троицы». Глава III. «Столпы» Академии
— С. А. Волков, «Последние у Троицы». Глава IV. П.А.Флоренский
— С. А. Волков, «Последние у Троицы». Глава V. Летопись жизни Академии в 1917-1919 годах
— С. А. Волков, «Последние у Троицы». Глава VI. Патриарх Тихон. Антонин Грановский. Вассиан
Пятницкий
Источник: Свято-Троицкая Сергиева Лавра
[1] — Пятницкая башня (1640)
ПятнПятницкая башня – угловая юго-восточная башня монастырской стены. Она была выстроена в 1640 г. Ее предшественница была разрушена взрывом во время польско-литовской осады 1608–1610 гг.... подробнее...
[2] — Успенский собор (1585)
Успенский собор, сооруженный по повелению царя Иоанна Грозного, строился на протяжении 1559–1585 гг. По своей архитектуре пятиглавый Успенский собор очень близок послужившему для него... подробнее...
[3] — Троицкий собор (1422)
Троицкий собор (1422) – главный соборный храм и древнейшее из сохранившихся сооружений Троицкого монастыря. Он был воздвигнут в 1422 г. преподобным Никоном «в честь и похвалу» основателю... подробнее...
[4] — Стены Лавры
Все церкви и здания окружаются каменною стеною, с девятью башнями и четырьмя воротами; стена в окружности имеет более версты; вышиною в 4 сажени, а с южной и западной стороны по местам до... подробнее...
[5] — Помимо Троице-Сергиевой Лавры в Сергиевом Посаде и районе огромное количество храмов, часовен и церквей. Здесь вы сможете увидеть фотографии, узнать историю, особенности архитектуры, интересные исторические факты о храмах и церквях города и Сергиево-Посадского района. подробнее...
[6] — За столетия на территории Свято-Троицкой Сергиевой Лавры сложился уникальный ансамбль разновременных построек, включающий более пятидесяти зданий и сооружений.
В юго-западной части монастыря находится белокаменный Троицкий собор (1422-1423), поставленный на месте первого деревянного храма XIV века. Именно вокруг него происходило формирование монастырского ансамбля. К востоку от собора в 1476 году псковскими мастерами была возведена кирпичная церковь-звонница во имя Сошествия святого Духа на апостолов. подробнее...
[7] — Сергиев Посад и его район - регион с богатейшей историей. История Сергиева Посада насчитывает почти семь веков богатой событиями жизни. Троице-Сергиев монастырь был основа 1337 году преподобным Сергием Радонежским. В XIV — начале XV вв. вокруг монастыря возникли несколько поселений (Кукуево, Панино, Клементьево и др.), объединенные в 1782 году по Указу Екатерины II в город, названный Сергиевским Посадом. С 1930 по 1991 год Сергиев Посад носил название Загорск, в память погибшего секретаря Московского комитета партии В.М. Загорского, затем городу было возвращено историческое название. подробнее...
[8] — Флоренский Павел Александрович
Содержание
Краткая биография
Павел Флоренский в Сергиевом Посаде
Упоминания в новостях
Краткая биография
Флоренский Павел Александрович (родился 9(21) января 1882 года; умер в 1937... подробнее...
[9] — Сергий Радонежский
Биография
Рождение и детство
Начало монашеской жизни
Образование Троице-Сергиевого монастыря
Общественное служение Сергия Радонежского
Старость и кончина... подробнее...
[10] — Работа в городе и районе
Актуальные вакансии города и Сергиево-Посадского муниципального района. подробнее...
[11] — Се́ргиев Поса́д — город (с 1782 года) в Московской области России, административный центр Сергиево-Посадского района Московской области, крупнейший населённый пункт муниципального образования «Городское поселение Сергиев Посад», является центром Сергиево-Посадской городской агломерации, имеющей население свыше 220 тысяч человек (2014 год).
Сергиев Посад был назван в честь Преподобного Сергия, основавшего крупнейший в России монастырь. В 1919 г. город был переименован в Сергиев, а в 1930г. — в Загорск, в честь революционера В. М. Загорского. Но в 1991 г. городу было возвращено историческое название. подробнее...