продолжает публикацию глав из книги Сергея Александровича Волкова «Последние у Троицы».
Глава VI. Патриарх Тихон. Антонин Грановский. Вассиан
Пятницкий
Выселение
монахов из Лавры и приход отца наместника с частью братии в наш академический храм,
переселившийся в Пятницкую церковь, напомнили мне о кратких, но запавших в
память встречах с Его Святейшеством Всероссийским Патриархом Тихоном, так много
сделавшим в те годы для Русской Церкви! Он отстаивал ее автономность, ее
значение в русской религиозной и общественной жизни, выступая против различных
церковных расколов, которые стали тогда плодиться и множиться.
Впервые
Патриарха Тихона я увидел, когда он был настоятелем нашей Лавры, то есть еще до
избрания 21 июня 1917 года на Московскую митрополию; затем я присутствовал на
традиционном торжественном богослужении 1 октября 1917 года в академическом
храме, когда он служил литургию с двумя другими святителями; был и при
Торжественном избрании его почетным членом, нашей Академии, а потом видел его
всякий раз, когда он посещал Лавру и Академию.
Святейший Патриарх Московский и всея Руси Тихон (Белавин)
Лично
Святейшему я был представлен в начале 1918 года, как товарищ (то есть заместитель)
председателя приходского совета академического храма. Святейший запомнил меня,
поскольку среди представлявшихся лиц я один выделялся академическим мундиром с
посеребренными пуговицами, на которых сияли двуглавые орлы. Напомню, что это
случилось почти год спустя после свержения самодержавия, когда ко всем его
эмблемам относились более чем отрицательно. Именно поэтому Тихон меня спросил: –
А вы не боитесь носить свои светлые пуговки? Я отвечал, что на улице они у меня
прикрыты пальто, а к нему я не считаю возможным явиться иначе как в
академическом мундире, напоминающем о моей принадлежности к Академии.
Ответ
мой, как видно, ему понравился, поэтому всякий раз, как Патриарх видел меня – в
Патриархии ли, куда я приезжал по делам нашего храма, в Троицком ли соборе,
когда вместе с другими богомольцами подходил под его благословение, – он всегда
меня узнавал, даже если я был в штатском костюме, и тихонько с улыбкой
произносил: – А, светлые пуговки…
Такое
отношение ко мне Патриарха предопределило мой визит к нему, предпринятый по
просьбе настоятелей нашей приходской церкви, архимандритов Варфоломея и его
друга Вассиана. Я сблизился с ними на протяжении 1918 года, когда нас связали
дела академического храма, который стал вначале приходским, а затем испытал
мытарства переселения, пока окончательно не водворился в помещении Пятницкой
церкви возле лаврских стен.
Монахи
были много старше меня. Один – профессор, другой – профессорский стипендиат. Конечно,
это была не та дружба, что с Феодосием и другими студентами, но от них,
особенно от отца Вассиана, я мог многому научиться. Оба они советовали мне
принять монашество, и вначале я даже колебался, но затем, обдумав все серьезно,
понял; что в таких условиях и в такое время подобный шаг для меня невозможен.
На руках у меня была старушка мать, лишившаяся прежней пенсии и еле
передвигавшаяся из-за больной ноги. Я был ее единственной опорой в жизни, и
надо было думать, как зарабатывать средства к существованию. Став монахом, рано
или поздно я окажусь в заключении или в ссылке. Жизнь складывалась так, что
подобный конец становился неизбежным для большинства духовных лиц. А что тогда
произойдет с моей мамой? Кто будет заботиться о ней и как она переживет
подобный удар? Так что, хотя у меня и было достаточно сильное желание уйти от
мира, я решил монашество не принимать. Варфоломей был явно огорчен таким
решением, но Вассиан, как более практичный человек, вполне согласился с моими
соображениями и нашел, что до некоторой степени я поступаю так же, как отрок
Варфоломей, ставший позднее преподобным Сергием, который отказался от намерения
принять постриг при жизни своих родителей…
После выселения
из Лавры оба монаха поселились на Вифанской улице в доме покойного профессора
Академии П.С.Казанского, куда я к ним часто приходил. Кроме того, мы ежедневно
виделись в храме. Когда к нам в Пятницкую церковь пришли служить вместе с отцом
наместником лаврские монахи, Варфоломей и Вассиан забеспокоились. Они говорили,
что на нашу церковь Сергиевские власти могут посмотреть как на новую, «малую
Лавру» под боком у старой. А это в свою очередь приведет к тому, что церковь
закроют. Чтобы предотвратить это, Варфоломей и Вассиан решили устраниться от
настоятельства и просить у Патриарха поставить вместо них Е.А.Воронцова,
который к тому времени целиком обратился к религиозному служению. – Он не
монах, он – белый священник, поэтому у советской власти не будет оснований для
придирок. А мы, как и лаврские монахи, станем только прихожанами и гостями на
службах… Предложение было разумным, и я согласился. Они помогли составить мне
от имени приходского совета прошение на имя Патриарха Тихона. Мне следовало передать
эту бумагу лично Патриарху, не обращаясь в епархиальное управление, как то
полагалось делать, поскольку там могли решение затянуть, а тем временем храм
будет закрыт. И это станет уже катастрофой.
Я поехал
в Москву. Святейший и на этот раз принял меня милостиво. Прочитав наше
прошение, он задумчиво проговорил: – Да ведь вам следовало бы обратиться к
митрополиту Евсевию. Приходские храмы – в его ведении… По наставлению
Вассиана, я ответствовал, что, хотя академический храм в силу обстоятельств
изгнан из своего помещения и даже существование самой Академии находится под
вопросом, все мы, сплотившиеся вокруг храма, представляемого нашей храмовой
иконой Покрова Божией Матери, считаем себя, как и прежде, в лоне Академии, а
потому и находимся в ведении самого Святейшего.
Тихон
благодушно улыбнулся и сказал:
– Ну что
с вами поделаешь! Будь по-вашему…
И вот «в
голубом кабинете фиолетовыми чернилами» – было тогда такое выражение в Патриархии
– на нашем прошении Патриарх начертал благословение назначить настоятелем
академического храма профессора протоиерея Е.А.Воронцова. А при этом заметил:
– Вот вы
просите отца Евгения в настоятели. Но теперь ваш храм приходской, настоятель
должен будет крестить и венчать, а отец Евгений вряд ли умеет это делать. Он
все время сидит за книгами, так что и литургию, говорят, совсем недавно
научился совершать. Как же вы будете устраиваться?
Я
ответил, что после закрытия Лавры многие монахи приходят к нам в храм, служат в
нем, они помогут отцу Евгению совершать требы.
– Так,
так, – задумчиво произнес Святейший и неожиданно улыбнулся, как будто вспомнил
что-то забавное. – Ох уже эти мне монахи! Они не только венчать – сами
венчаться готовы!
Своим
долгом я почел заступиться за монахов:
– Ваше Святейшество!
Конечно, и среди хорошего стада могут быть плохие овцы. Но считаю своим долгом
сказать относительно лаврской братии, что, за исключением одного-двух
недостойных, все они со смирением переносят выпавшие на их долю испытания и под
заботливым руководством отца наместника сохраняют свой прежний иноческий дух и
образ жизни. Не случайно они пользуются глубоким уважением всех верующих
Сергиева Посада и окрестностей!
– Дай
Бог, чтобы это было так, дай Бог! Мне отрадно это слышать…
Святейший
стал приподниматься с кресла в знак, что аудиенция окончена. Я поспешил встать.
Благословляя меня на прощание, Патриарх сказал:
– Вы
загляните все-таки в епархиальное управление, там зарегистрируют ваше прошение
и мою резолюцию…
Благодаря
и откланиваясь, я отступал к двери и вышел в ожидальню. Секретарь Патриарха,
архимандрит Неофит, указал мне, как пройти в епархиальное управление. Там
чрезвычайно удивились, увидев резолюцию Патриарха, но, ни слова не сказав, в
какие-нибудь пятнадцать минут все оформили, и я мог возвращаться домой. И вот
тут начинается для меня самое интересное и загадочное.
Поезда в
то время очень запаздывали, так что вернулся я поздно вечером и лишь на
следующее утро отправился на квартиру Варфоломея и Вассиана, чтобы рассказать о
результатах своей поездки. Они расспросили меня обо всем, посмеялись над
замечанием Святейшего относительно отца Евгения и лаврских монахов, а потом
попросили зайти к Е.А.Воронцову и пригласить его для введения в курс дела.
Я вышел.
Сначала мне встретился отец наместник, который жил в доме Сычевой по Штатно-Набережной
улице, потом архимандрит Ионафан. Отец наместник первым поздоровался со мной.
Меня это крайне удивило, но я не решился спросить его о причине такого ко мне
внимания. Отец Ионафан, как человек более импульсивный, тоже поздоровался первым,
но этим не ограничился и тут же произнес с большим чувством:
– Спасибо,
большое спасибо вам!
Уже
совершенно сбитый с толку, я поинтересовался, за что он меня благодарит: ведь я
ничего для него не сделал. Ионафан тотчас же пояснил:
– Спасибо
за то, что вступились за нас! Ведь теперь многие люди готовы в нас камни
кидать. Есть и такие, что нашептывают о нас в Патриархии всякие гнусные вещи. А
вот вы не побоялись заступиться за нас перед самим Святейшим!..
Мне было
неудобно спросить, как и от кого они узнали о вчерашнем разговоре. В кабинете Патриарха,
кроме нас двоих, никого не было. В Патриархии же я никому не передавал содержания
своих разговоров с Патриархом, на все расспросы отвечая приблизительно
следующее: «Святейший изволил выслушать меня очень милостиво и дал свое
согласие на те прошения, которые я подавал ему от академического прихода». За
такую сдержанность меня там недолюбливали и, как мне однажды передали,
досадовали:
– Никогда
не поговорит подробно! Скажет в общих словах – и был таков…
Неужели
у стен патриаршего кабинета были уши?
Так
бывший профессор Академии Е.А.Воронцов стал настоятелем академического храма в Пятницкой
церкви. Конечно, всем по-прежнему руководили Варфоломей и Вассиан, подсказывая
отцу Евгению, что, как и когда надо делать, поскольку в житейских делах ученый
гебраист был совершенно беспомощен…
*
* *
Не могу
умолчать о другой своей поездке в Патриархию, когда ее помещение уже было
захвачено обновленцами, или, как их тогда именовали в просторечии, «живцами». Наступила
пора внутрицерковных колебаний и сомнений. Высшее церковное управление
обновленцев (ВЦУ) во главе с митрополитом Антонином (Грановским) пыталось
подчинить себе целые епархии и отдельные церкви. В силу обстоятельств ВЦУ
признали даже многие видные епископы. Только отдельные церковные иерархии, как
тогдашний епископ Ямбургский Алексий (ныне благополучно здравствующий Святейший
Патриарх всея Руси), отказались подчиниться самопоставленной власти.
Наши
академические монахи тоже волновались и недоумевали, как быть, поскольку массы
верующих решительно не хотели признавать обновленцев. Поэтому Варфоломей и
Вассиан снова попросили меня съездить в Москву, побывать в ВЦУ, по возможности
повидаться с митрополитом Антонином и поговорить с ним, чтобы выяснить положение
и своими глазами увидеть обстановку.
– Нам
ехать нельзя, – объяснили они. – Поехать нам туда – значит признать ВЦУ, а это
будет для нас погибелью. Вы же можете поехать как частное лицо. Не упоминайте,
что связаны с академической церковью, скажите, что беспокоитесь о судьбе
Академии, желая ее окончить. «Живцы» не раз говорили, что они снова ее откроют,
– вот вы и приехали узнать что-либо определенное! А сами наблюдайте все до
мелочей, что делается вокруг них, какие люди там, кто бывает на приеме… Конечно,
в такой позиции оставалось больше лукавства, чем правды. Летом 1919 года мы еще
могли тешить себя иллюзиями, что Академия возродится если не в Лавре, то в
одном из московских монастырей, например в Даниловском, у епископа Феодора, как
часто говорил тогда Глаголев, постоянно бывавший в Москве и встречавшийся с
академическими профессорами. Не знаю, насколько верили в это остальные. Воронцов
прямо говорил, что разочаровался во всем, чем с таким увлечением занимался
раньше, а Вассиан и Варфоломей, как мне казалось, очень быстро отошли от
научной работы, от самой Академии, целиком сосредоточившись на своей будущей (и
настоящей) церковной деятельности. Скоро тщетность своих надежд понял и я.
1-го –
по «новому» стилю 14-го – октября 1919 года, в день Покрова Пресвятой
Богородицы, когда совершалась торжественная литургия в нашем академическом
храме, я, как обычно, пришел в Пятницкую церковь. Церковь была переполнена, я пошел
в алтарь и там увидел Московского митрополита Серафима (Чичагова). Мы с ним
встречались в доме Каптеревых, а потому считались достаточно знакомыми. Тогда-то
я и сообразил, что если профессор архимандрит Варфоломей в день Покрова служит
в Пятницкой церкви, и Московский митрополит Серафим именно здесь, в Сергиеве,
на развалинах Академии, отмечает ее «праздничный день», то ни о каком
возрождении Alma
Mater не может быть и
речи. Действительно, когда во время причастного стиха я заговорил с
митрополитом об Академии, он весьма пессимистически отозвался о ее дальнейшей
судьбе, как, впрочем, и обо всем положении Церкви. Серафим резко критиковал Патриарха
Тихона за мягкотелость и недостаточную смелость в действиях, выражал сожаление,
что тот идет на компромиссы, ослабляя церковную организацию, хотя, по моему
мнению, разраставшийся к тому времени конфликт между Советами и Церковью уже
обострился до чрезвычайности. Позднее, когда я пересказал содержание нашей
беседы Варфоломею, тот согласился со мной, что митрополит Серафим ошибается.
Если поступать по его рецептам, можно натворить таких бед, от которых не скоро
избавишься, ибо «нельзя действовать теми методами, которыми пользовался
митрополит в бытность свою начальником в Суздале…».
Митрополит Ленинградский и Гдовский Серафим (Чичагов)
И все же
Академия боролась за свое существование, пусть даже призрачное, собираясь то в
одном, то в другом московском монастыре. Вряд ли на протяжении 1919/20
«учебного года» читались какие-либо лекции, поскольку многие профессора
разъехались по родным местам, другие жили в Сергиеве и крайне редко выбирались
в Москву, а подавляющее большинство пыталось устроиться на советскую службу,
чтобы не умереть с голоду. Я слышал, что студенты старших курсов как-то «на ходу»
сдавали свои экзамены и писали сочинения, чтобы получить степень кандидата
богословия, но все это было случайным и непрочным. Академия давно уже
превратилась в бедствующий остров среди моря житейского, и волны этого моря,
подтачивавшие и раньше его основание, наконец поглотили остров целиком… Что же
касается «обновленческого» движения среди духовенства, то оно было резко
враждебно . Лавре, монашеству и монастырям, вносило раздоры в жизнь Церкви и
вряд ли могло способствовать возрождению высшей духовной школы.
И вот, с
одной стороны, не теша себя никакими надеждами, а с другой – как бы цепляясь за
иллюзию, я отправился в Москву. В Патриархии меня сразу поразили перемены. Уже
не было в вестибюле величественного швейцара, который предлагал раздеться, а
затем расписаться в книге посетителей, где нужно было указать свое имя,
отчество, фамилию и откуда прибыл. Приходили и уходили, громко разговаривая,
какие-то небрежно одетые люди, почти все штатские. Немногие священники
держались среди них робко и растерянно, да и вид у них тоже был совсем
непрезентабельный, тогда как раньше все являлись безукоризненно одетыми: Святейший
не терпел небрежности ни в чем. Впрочем, и сам я на этот раз явился не в
академическом мундире, а, поскольку дело, было летом, в легком белом костюме.
Ковра на
лестнице не было, везде лежал сор. Наверху, в приемном зале, меня встретила
такая же картина. Исчезли ковры, обитая шелком мебель давно не чищена,
запылилась, кое-где порвалась; огромные пальмы в кадках засохли, вокруг них, в
земле, понатыканы папиросные окурки…
Да и посетители
сидели совсем иные, чем прежде. Не было сановитых епископов и митрополитов в
пышных рясах, с блистающими, усыпанными, драгоценными камнями панагиями и
академическими знаками; не было величавых игумений в платьях со шлейфами и с
наперсными золотыми крестами; не было внушительных светских лиц в солидных
сюртуках или в старых мундирах с орденами… Теперь здесь сидели и стояли те
самые неряшливые личности, которых я заметил в вестибюле. Среди них – очень
немного духовных лиц. Ни на одном из них не было клобука, некоторые были даже
без крестов. Только один старенький, седенький епископ с кротким, как бы подавленным
выражением лица сидел, облокотившись на ручку кресла, в клобуке и с маленькой,
очень скромной панагией на груди.
Вокруг шныряли
– иначе не скажешь! – какие-то молодые люди в потертых пиджачках, а то даже и в
косоворотках с расстегнутыми воротниками. Чувствовали они себя здесь как дома.
За столом, где обычно находился секретарь Патриарха, архимандрит Неофит,
спрашивая каждого: «Вы к Святейшему или к митрополиту?»– а потом указывая, за
кем его очередь, теперь сидел какой-то развязный молодой человек, покуривая
папиросу. Я подошел к нему и спросил, принимает ли Его Высокопреосвященство
митрополит Антонин.
– Нет.
Он куда-то ушел…
– Скоро
ли вернется?
– А черт
его знает!
На моем
лице, очевидно, отразилось неподдельное изумление таким ответом. Однако молодой
человек принял его за выражение огорчения, смягчился и сказал:
– Да вы
присядьте, подождите. Вот здесь… Он показал на кресло неподалеку от себя и от
двери, которая вела в знакомый мне кабинет патриарха. – Как он придет, вы
тотчас и идите за ним в кабинет, а то эти… – он несколько небрежно кивнул
головой в сторону ожидающих, – уже не первый раз здесь. Подождут!
Сев на
указанное кресло, я стал осматриваться. Все производило угнетающее впечатление.
Ждать пришлось недолго. Через некоторое время в зал вошел и быстро направился к
патриаршему кабинету высокий человек в черном засаленном подряснике и с
соломенной шляпой в руке. На его груди как-то бесприютно болталась большая
некрасивая панагия из финифти без каких-либо драгоценных камней. – Вот и
Антонин! – быстро сказал мне молодой человек. – Не зевайте!
Я
последовал его совету и тотчас же за Антонином вошел в патриарший кабинет,
думая про себя с опаской: а ну как он прикрикнет, что я лезу без спроса, и
выгонит меня?! Но Антонин нисколько не удивился моему вторжению и ограничился
вопросом: – Вам что? И сел, не предлагая сесть мне. По-видимому, я уже
заразился духом злейшего заведения, поэтому, проговорив: «Позвольте, я сяду…»
– уселся напротив, не ожидая его разрешения. Он не обратил на это никакого
внимания и сказал: – Я вас слушаю.
Обновленческий епископ Антонин (Грановский)
Следуя
совету монахов-наставников, я объяснил, по какому делу приехал. Говорил
почтительно, именуя его «Ваше Высокопреосвященство». Он внимательно слушал
меня. По-видимому, его заинтересовал вопрос о возрождении Академии, тем более
Академии обновленческой, о чем он, возможно, думал и сам. Во всяком случае, он
выразил безусловную радость, что я решил закончить начатое образование в
духовной школе, сказал, что большинство профессоров старых академий сочувствуют
ему и обещают свое содействие, назвав при этом фамилии Титлинова, Зарина,
кого-то еще, но ни одного имени из нашей Академии названо при этом не было. – Новая
Академия будет лучше, чем была до последнего времени, – говорил он. – Богословская
наука будет развиваться без монашеской опеки, она станет действительно
свободной наукой… Пока Антонин говорил, я незаметно осматривал кабинет. На
нем лежала такая же печать неухоженности и заброшенности, как и на всей Патриархии.
Прошло, вероятно, с полчаса, Антонин, спохватившись и посмотрев на карманные
часы, произнес: – Меня ждут, мне надо идти. Если вы хотите, пойдемте вместе,
договорим по дороге.
Мы вышли
из кабинета. Его тотчас же остановил маленький старичок-епископ, которого я
видел дремлющим в кресле. – Ваше Высокопреосвященство, – обратился он к
Антонину, – я Преосвященный… – тут он назвал свою епархию, но какую, я не
расслышал, – и прибыл к Вам за руководящими указаниями. Я жду возможности
поговорить с Вами уже второй день!.. Антонин небрежно отмахнулся: – Вы же
видите: мне некогда, я занят! Он взял меня под руку, и мы вышли из зала. Я
успел поймать растерянный взгляд епископа, разводившего руками. Мне было его
жаль, и я почувствовал прямо-таки недоброжелательство по отношению к
митрополиту, хотя он и принял меня крайне любезно. «Какой же это руководитель
Церкви, когда он окружен Бог знает кем и ради разговора с неведомым молодым
человеком не хочет принять своего младшего собрата, который прибыл к нему с
несравненно более важными вопросами, чем я?!» – думалось мне.
Когда мы
вышли на улицу, оказалось, что только что прошел дождь. Несколько мальчишек,
лет пяти-шести, устраивали в канаве запруду. Двое из них подошли к Антонину, он
благословил их. Остальные смотрели недружелюбно. Один из них внезапно крикнул: –
Антонин – дурак! – Дурак! Дурак! – поддержали его остальные. Прохожие стали
останавливаться. Какие-то женщины тоже стали выкрикивать угрозы и брань в адрес
обновленческого иерарха. Я почувствовал приближение скандала, частого при появлении
обновленческого духовенства среди публики, и поспешил откланяться.
Когда по
возвращении в Сергиев я рассказал обо всем, что было и что я видел, Вассиан и
Варфоломей были мне искренне благодарны. Мы видим теперь, что за люди
претендуют стать руководителями Церкви. Нам с ними, конечно, не по пути.
Спасибо вам, что вы согласились на эту неприятную поездку. Вас там никто не
знает, и о вашем визите тотчас же позабудут. Нас же вы избавили от позора и
унижения, которые там испытывают даже архиереи, как вы сами могли убедиться…
И здесь
я должен, наконец, рассказать о Вассиане – а в миру Владимире Васильевиче
Пятницком, имя которого уже не раз всплывало на этих страницах.
*
* *
Когда я
познакомился с ним, Вассиану было уже сорок четыре года. Он родился в 1873
году, в 1902 окончил юридический факультет Московского университета и в течение
семи лет работал присяжным поверенным в Москве. Что с ним произошло – я никогда
не спрашивал, но знаю, что он был женат, потом разошелся с женой, оставил
службу, и в 1909 году поступил послушником в Параклит, неподалеку от Сергиева
Посада, в 1910 году перешел в Троице-Сергиеву лавру, в 1913 году рукоположен
был в иеродиаконы и поступил в Академию. Закончил ее профессорским
стипендиатом, весной 1920 года был возведен в сан архимандрита и вскоре после
этого рукоположен в епископы. Человек среднего роста, полный или, вернее,
плотный, он не отличался красотой, но выражение его лица было приятным и
располагающим. Кроме того, он обладал незаурядным умом.
Вассиан
отличался удивительно ясным и четким мышлением. Изучение юриспруденции, в
особенности римского права, да и последующая адвокатура приучили его к
рационалистической ясности и четкости мысли, столь характерной для составителей
римских законов. Он был чужд восточной мистики, не любил никакой туманности и
недоговоренности, суждения его по любым вопросам были дельны и логичны.
Вероятно, поэтому в Академии он избрал своей областью филологию и работал под
руководством столь же четко и рационально мыслившего профессора Е.А.Воронцова.
Однако, в отличие от своего учителя, увлеченного восточной экзотикой, Вассиан
никогда не использовал в своей речи и в работах поэтики Востока, а в анализе
Библии и Талмуда неизменно оставался на сугубо рационалистических позициях,
стараясь проникнуть в суть мысли древнего автора, отделить факт от украшающего
его иносказания или поэтических покровов. Этот подход распространялся у него и
на историю и археологию, в которых он видел и находил факты, позволявшие
создать незыблемый базис дальнейшего исследования.
Вот эти
ясность и логика, четкость построений и предельная обнаженность самой мысли
делали его проповеди понятными всем слушающим. Быть может, самым удивительным
для меня вначале был факт одновременного существования в Вассиане рационализма
мысли и глубокой убежденности в вопросах веры. Сейчас я думаю, что, подобно
Канту, и в жизни, и в мышлении Вассиан умел разграничить области веры и
позитивного знания: в первой он был тверд и послушен, в другой –
последовательно критичен и аналитичен. Другими словами, он являл совсем не
редкий в то время тип подлинного ученого, чья искренняя и глубокая вера
нисколько не мешает глубоко продуктивной научной деятельности.
Сам я в
то время был увлечен мистикой, которая казалась мне единственным ключом к
познанию мира и человеческой души, тогда как рационализм отталкивал своей
сухостью и бездуховностью. Вот почему я тянулся к Флоренскому, на мой взгляд,
пытавшемуся синтезировать оба эти направления, отдавая главенствующую роль
мистике, и чувствовал инстинктивную неприязнь к его «антиподу» Тарееву,
несмотря на обширную эрудицию последнего. Впрочем, здесь, может быть, на меня
отталкивающее действие производил не только один рационализм Тареева. Неприятно
воздействовало на меня его олимпийское величие, его неприкрытая
самовлюбленность и самоуверенность, соседствующая с мелочностью и
раздражительностью, когда он забывал о чувстве меры и нарушал все правила
приличия в споре с реальным или воображаемым оппонентом.
У
Вассиана ничего подобного не было. Человек с огромной выдержкой, он умел
выслушивать спокойно, даже участливо, совершенно противоположные его взглядам
мысли и столь же объективно обсуждать их, не давая места никакому личному
чувству. Огромным достоинством Вассиана была его простота и доступность
каждому. Он не изрекал, как Тареев, смотревший свысока на окружающих, а охотно
делился накопленным знанием и жизненным опытом, отнюдь не навязывая их
слушателям, но привлекая их внимание и заставляя задуматься.
Мне
приходилось часто с ним встречаться во время моей учебы в Академии и потом,
когда и Академия и Лавра были уже закрыты: в его келье, на частной квартире в
Сергиевё, в доме одной из ревностных прихожанок академического храма. С ним
было всегда интересно говорить еще и потому, что Вассиан никогда не повторялся
и в разных ситуациях позволял себе высказывать иногда весьма свободные мысли.
Это не было бравадой или выражением пошатнувшейся веры, как то мне поначалу
казалось.
Однажды,
будучи в доме наших общих друзей, Вассиан высказал свое мнение по какому-то
богословскому вопросу, далекое от общепринятого. Хозяйка, дама образованная,
напомнила, что совсем недавно он затронул ту же тему в своей проповеди, причем
говорил несколько иначе.
Вассиан
охотно откликнулся и сказал, обращаясь к хозяйке: – В церкви я говорил для
народа, зная, что среди богомольцев много не только малообразованных, но даже
просто неграмотных людей. Им нельзя говорить о разных мнениях по одному
богословскому вопросу, потому что они не смогут в этом разобраться, а смута в
словах внесет смуту в их мысли и в их веру. Им следует нести церковное учение в
наиболее доходчивых словах и понятиях, чтобы не ввести в соблазн сомнения. Вам же,
женщине с высшим образованием, много читающей по вопросам религии, я могу
сказать гораздо больше, зная, что вы поймете меня…
И,
повернувшись ко мне, добавил: – А вот вам, как студенту Академии, я могу
сказать по этому вопросу гораздо больше и смелее, потому что вы сумеете понять,
где частное богословское мнение следует отделить от действительного учения
Церкви. Флоренского часто обвиняют, что он ссылается в своих работах на
принципы эзотеризма и экзотеризма, то есть знания тайного, открываемого лишь
посвященным, и знания общедоступного, понятного и профанам. Многие полагают,
что все это он позаимствовал у теософов и антропософов [74]. На самом же деле это всего
только обычный педагогический прием. Ведь в жизни мы одним языком говорим с подростком,
другим – со взрослым человеком, но не имеющим специальных знаний, третьим – со
своим собратом, понимающим нас с полуслова… А истина одна! Но для того чтобы
человек смог ее постичь, всякий раз мы приноравливаемся к его знаниям, опыту,
способности понимать то, что стоит за словами…
Этот
Маленький пример помог мне раскрыть секрет замечательного ораторского дарования
Вассиана. Он умел и любил говорить, причем речи его и проповеди были
поразительны и по содержанию, и по мастерству изложения мысли, и по тому
виртуозному владению ораторскими приемами, которое он выработал в себе,
вероятно, выступая в качестве адвоката в судебных заседаниях. Очень характерно,
что длинных речей и проповедей он не любил и говорил по этому поводу: – Зачем
утомлять внимание длиннотами, ненужными, часто отвлекающими ум слушателей от
основной темы, расхолаживать их и тем самым не выполнять поставленной цели –
воздействовать на людей, зажигать их сердца?! Здесь нужны не красоты стиля, не
ученые цитаты, как на лекциях; здесь надо обращаться к сердцу человека… И не
раз я видел, как на проповедях Вассиана в храме люди плакали, а потом выходили
с просветлевшими лицами, пережив подлинный катарсис.
В своей
жизни я знал только двух великих проповедников Вассиана и Илариона. Мне
представляется, что сила и страстность обоих были равны, так что спор: кто
лучше – по существу своему бесполезен. Как правило, речи и проповеди обоих были
блестящими импровизациями, хотя иногда, в особенно важные и ответственные
моменты, Вассиан готовился, составляя краткий план своего будущего выступления,
но потом уже никогда в него не заглядывал. Некоторые публичные проповеди и
лекции Илариона были напечатаны. К сожалению, сказанное Вассианом никто не записывал,
да и не то было время… [75].
Любил
Вассиан и просто рассказывать. Читал он всегда очень много, немало повидал сам
и с удовольствием повествовал о случаях из жизни духовенства конца прошлого и
начала нынешнего века. Он говорил не столь величественно, как Серебрянский, но
зато без иронии, а тем более сарказма, столь характерных для Глаголева и
Рождественского. Зато в его рассказах присутствовал мягкий диккенсовский юмор,
тонко окрашивающий фигуры действующих лиц и подчеркивающий комизм ситуаций. Это
в полной мере отразилось и на замечательном памятнике академического
«самиздата»– «Челобитной на черного дьякона Трифона», написанной им в стиле
кляузных грамот XVJI века и помещенной в брошюре «Academiae Historia Arcana»,
выпущенной ничтожным тиражом к юбилею Академии, о чем я уже как-то упомянул.
История
возникновения «челобитной» следующая. Среди студентов Академии был некий
иеродиакон Трифон (Мохор), прибывший из Италии. Он любил рассказывать о своей
жизни в Ватикане, критиковал католичество, но потом начал весьма критически
отзываться и о русском православии. Академические монахи часто с ним спорили.
Самого Трифона при мне в Академии уже не было, о судьбе его я ничего не знаю,
но мои друзья о нем неоднократно вспоминали. Вассиан надумал изобразить споры с
Трифоном в «челобитной», которую он и его друзья как бы адресуют «Покровския
обители владыке», то есть епископу Феодору. В ней монахи говорят, что Трифон
вначале был ими принят и, пока ругал «папежников», его речи были им «любы».
Теперь же, когда он взялся критиковать православные порядки, спорить им с
Трифоном «не мочно»: Трифон им «книги и хартии показует», а им эти премудрости не
прочесть, ибо писаны те еллинскими, латинскими и фряжскими письменами, коих они
не разумеют. Трифон же торжествует, сказывая, что они «от невежества своего
блазнятся».
Когда же
Трифона стали они подробно расспрашивать, то «…он, Трифон, учал сказывать, что
и Российская де Церковь не крепко стоит, отвержеся бо многих канонов и святых
отец правил, и обдержима есть от власти мирския, внешния, и верх де взяли
миряне, а бывало де, что и владык ставили не владыки, а лукавые старцы, многою
хитростию да лестию… А Николай дьякон, ревностию распаляяся, вопросил его,
Трифона, на кого «де он, Трифон, теми своими затейными словами указует. А
Трифон сказывал: говорил де я про одново старца лукавого, от стран Сибирских,
да про одново владыку в Иверской земле, да еще про одного владыку в Сибирской
земле, что поставлены де те владыки не по правде, а через того лукавого
старца…». Далее в «челобитной» рассказывается о допросе Трифона лаврскими
властями и приводится его показание: «А что де он, Трифон, про Российскую Церковь
какие речи сказывал, и те речи говорит не он един, а многие добрые и книжные
люди, и в тех своих речах шлется он, Трифон, на Павла попа, что в
сиропитательном доме служит, да на чернаго попа Серапиона, из Житомирския
обители, что писал о сих делах не мало и писанная тиснению предал… И месяца
декемврия в той же 20-й день, сыскивали Покровския обители архимарит и Академии
дидаскал Ларивон, да старец книгохранитель черной поп Игнатей тех – попа Павла,
да чернаго попа Серапиона, а скаски их записати было не мочно. Павел поп от
многия его учености речь ведет темную и неудобь вразумительную: глаголет бо аще
и языком русским, обаче словеса его Павловы иноземныя. А Серапиону попу черному
за многия его писания и вздорные и неучтивыя речи указано от монастырскаго
приказу жити в дальних украинных городах…» Далее указывается, что конец
«челобитной» утерян.
Под
лукавым старцем от «стран Сибирских» подразумевался небезызвестный Григорий
Распутин, имя которого тогда не произносилось; «владыка в Иверской земле» – Питирим,
экзарх Грузии, потом митрополит Петербургский; «владыка в Сибирской земле» – Варнава,
архиепископ Тобольский; «Павел поп» – священник П.А.Флоренский, бывший
настоятелем домовой церкви в Доме призрения престарелых сестер милосердия;
«черный поп Серапион» – архимандрит Серапион (Машкин)… [76].
Архиепископ Тамбовский и Козловский Вассиан (Пятницкий)
Как я
уже говорил, Вассиан редко, почти никогда не говорил о своей жизни в миру, но
охотно вспоминал, что довелось ему увидеть, услышать и пережить в бытность в
Лавре и в Академии. Мне запомнились два его рассказа, достаточно характерные
для той среды, которые и привожу от его лица. «Приехали как-то в Лавру, чтобы
навестить меня, два присяжных поверенных, с которыми я вместе служил когда-то.
Встретились радостно. О себе они рассказывали мало, говоря, что теперь меня это
вряд ли может заинтересовать, зато расспрашивали о моем новом житье-бытье. Я
показал им мою келью, рассказал о новых занятиях, потом угостил обедом,
поскольку подошло время. Они расхвалили мой постный стол, пеняли только, что
ради них я растратился на такое угощение, хотя денег у меня, по-видимому,
теперь нет. И очень удивились, узнав, что этот обед мне ничего не стоил: я лишь
попросил отца эконома в тот день отпустить мне по три порции всего, что
подавалось на обед братии. От себя я прибавил только две бутылки виноградного
вина.
– Так
это обед монастырского начальства? – допытывались они.
– Нет,
обычный обед, который подают всем монахам и послушникам, – разочаровал их я. –
Я ел бы его в трапезной, но по случаю вашего приезда мне разрешено пообедать с вами
в келье.
– Так у
вас на все надо спрашивать разрешение?
– Конечно.
Ведь я почти уже монах и живу по монастырскому уставу.
– Однако
как сытно, и главное – вкусно у вас кормят! – восхищались они. – Даже не
скажешь, что все блюда постные. Дома мы никогда так не едим!
– Так за
чем же дело стало?– улыбнулся я. – Поступайте к нам в монастырь, и вы каждый
день будете есть так же вкусно. Ну, разве что за исключением особо строгих
постов. Зато в праздничные дни еда гораздо вкуснее!
– Нет,
нет! – замахали они руками. – Обед вкусный, а воля дороже!
Так мне
и не удалось заманить их в монастырь нашей кухней»,– заканчивал рассказ
Вассиан. А ведь в Лавре действительно очень вкусно и сытно кормили – и не
только монахов, но и богомольцев, тысячи которых останавливались в лаврских
гостиницах и стекались на общие трапезы…
Другой
рассказ был значительно любопытнее. Дело происходило в 1913 году, когда по
случаю 300-летия дома Романовых Николай II посетил Лавру. Приготовления к
приему царской семьи начались задолго до назначенного дня… Архимандрит Кронид <…>
разузнал все до мелочей, включая чай: Николай любил чай совершенно черный, и
заварочный чайник наполнялся сухим чаем чуть ли не до самой крышки.
Накануне
приезда из Москвы прибыли представители тайной полиции. Они обшарили весь
монастырь, запечатали входы в тайники и подземные помещения, чтобы там, не дай
Бог, не спрятался какой-нибудь злоумышленник. Монахи были недовольны и
говорили: – Да кто из нас будет злоумышлять против государя? Вы бы лучше среди
собственной братии посмотрели: набираете невесть кого в свой «Союз русского
народа», так что это от ваших проходимцев можно ждать чего угодно…
В день
приезда доступ в Лавру для посторонних был закрыт. По специальным билетам
проходили представители посадских властей и делегаты соседних городов. Царя в
Святых воротах Лавры встретили приехавший накануне Московский митрополит
Макарий и тогдашний наместник Лавры, архимандрит Товий, со всем духовенством и
братией монастыря. Прослушав краткий молебен и приложившись к мощам Преподобного,
Николай зашел в Митрополичьи покои и тотчас же под торжественный звон всех
лаврских и посадских колоколов отправились в дальнейший путь, к Ростову и
Ярославлю.
C царем
прибыли только его дочери и наследник Алексей, которого носил на руках его дядька-матрос,
поскольку тот почти не мог ходить. Царица Александра Федоровна чувствовала себя
не совсем хорошо и отдыхала на вокзале в специально убранных и обставленных «монастырской
мебелью и коврами помещениях. Последние два обстоятельства – болезнь наследника
и отсутствие царицы – произвели самое неблагоприятное впечатление на
встречавший народ и монахов. Шептались, что де царица немка, потому, дескать,
она и не захотела оказать почтения Преподобному, а о наследнике скорбели,
говоря: – Какой же у нас новый царь будет, коли его самого ножки не держат?
Высокие
гости покинули Лавру, наместник и несколько важнейших лиц из духовенства
отправились проводить их на вокзал. <…> В проеме двери возникла маленькая
фигурка в белом клобуке с бриллиантовым крестом на нем. Это был сам митрополит
Макарий. После торжественной встречи хилый старец утомился. Узнав, что царь и
свита уехали, он выразил желание вернуться в Москву. Тотчас же позвонили на
станцию, чтобы приготовили поезд, и минут через пятнадцать, благословив нас
всех, митрополит, сопровождаемый лаврским колокольным звоном, поехал на вокзал…
Макарий действительно был ветх и слаб, то и дело засыпал, даже во время службы,
но иногда бывал очень требователен и даже придирчив», – так закончил свой
рассказ о царском поезде Вассиан.
Подобно
всем остальным академическим монахам моего времени, Вассиан очень
неодобрительно высказывался о русских царях, которые, забрав самодержавную
власть, совсем не считались с Церковью, управляя ею столь же безапелляционно,
как и другими институтами государства, культуры и общества. Однако в отличие от
Илариона, не упускавшего, как я говорил, возможности помянуть «нечестивого царя
Петра», Вассиан определенно полагал, что бесцеремонное вмешательство светской
власти в церковные дела, а отсюда и весь развал культуры и образования в
России, вместе с делами веры, началось гораздо раньше – даже не во время
«буйства» Ивана IV, а во времена Ивана III, удалившего Зосиму с престола. –
Петр Первый только завершил, законодательно обосновав, беспрекословное
подчинение Церкви государству в своем «Регламенте», – говорил в таких случаях
Вассиан. – А начали все у первые цари, научившись рабству в Орде, едва только
сами вырвались из-под татарской сабли и петли…
Несмотря
на свою общительность, Вассиан был одинок: кроме семейства прихожан
академического храма и меня, он так ни с кем и не сошелся близко, за
исключением разве Варфоломея (Ремова). Правда, когда после разгрома Лавры он
вынужден был поселиться в городе на частной квартире, его часто посещала мать Клеопатра,
бывшая игуменья одного закрытого уже монастыря, помогавшая ему в его хозяйстве.
В Лавре я ее никогда не видел. Но и теперь она принимала меня очень сдержанно,
не считая нужным с кем-либо сближаться, и, насколько мне известно, никогда не
бывала в доме, где Вассиана принимали с почетом и любовью. Как мне говорили,
происходила мать Клеопатра из древнего рода Палицыных, потомков знаменитого
келаря Авраамия Палицына, прославившего Лавру в эпоху Самозванчества своей
мудрой политикой, патриотизмом и своими «Записками». Умная, строгая,
выдержанная, обладавшая столь же ясным и рационалистическим умом, как и
Вассиан, она была, безусловно, старше его и держалась с достоинством, с той
«дистанцией», о которой в таких случаях говорят французы.
В
последнее время перед закрытием Лавры Вассиан жил с Варфоломеем даже в смежных
комнатах, но не упускал случая посмеяться над суетностью своего друга.
Варфоломея должны были рукоположить в епископа Сергиевского, что и произошло.
Но в последние месяцы перед хиротонией Варфоломей очень волновался, хотя и
старался этого не показывать. Причину волнения будущего епископа мне открыл
Вассиан, сказав: – Варфоломей знает, что его дело в принципе уже решено.
Епископом он будет, но боится, чтобы я его не обогнал – как бы ему не пришлось
у меня благословиться! Видите, какие пустяки могут отравлять жизнь совсем не
глупого человека!..
После
хиротонии Варфоломей перебрался на жительство в Москву. Раза два я навещал его
там, а когда он приезжал в Сергиев и служил в академическом храме, то был у
него книгодержцем, как, впрочем, потом и у Вассиана, ставшего епископом
Егорьевским. К этому промежутку времени относится курьезная история, которую
мне со смехом поведал Вассиан. – На днях к матушке Клеопатре приезжала знакомая
монахиня из Москвы. Конечно, расспрашивая о московских новостях, ее не
преминули спросить, как чувствует себя новопоставленный епископ Варфоломей и
что о нем в Москве говорят. Старица ответствовала, что «здоровье у владыки
Варфоломея пока, слава Богу, хорошее, но вот говорят-то о нем нехорошо!». –
«Как нехорошо?». – «Да как же, матушка! По всей Москве говорят втихомолку, что
скоро Варфоломеевская ночь будет! Уж чего хуже для монаха, когда о его ночных
делах поминают!». Вряд ли отец Варфоломей подозревал, сколько толков в умах московских
простецов вызвало его имя в связи с ожидавшимися политическими событиями…
Умер Варфоломей в 1936 году.
Я
говорил уже, что Вассиан любил читать, читал много, но был совершенно
равнодушен к поэзии. Прозаиков русских и иностранных он знал хорошо, однако
среди поэтов даже Тютчев и Владимир Соловьев его не трогали. О Вячеславе
Иванове он не имел никакого представления, наоборот, «Огненного ангела»
В.Брюсова держал в своей библиотеке и говорил, что там хорошо показан конец
средневековья, а кроме того, указана обильная библиография…
Собственная
библиотека Вассиана насчитывала более трех тысяч атомов. Книги были, что
называется, отборные – по богословию, истории религии, по истории гражданской и
церковной, всеобщей и русской, по церковной археологии и языкознанию. Он
приобрел у Е.А.Воронцова почти все книги по гебраистике, а там были издания
достаточно редкостные.
К сожалению,
библиотека Вассиана, по-видимому, погибла. Когда его арестовали вскоре после
хиротонии [*],
библиотеку, как мне рассказывали, передали в сергиевскую милицию. Там ее
свалили в какой-то сарай, а потом, вероятно, сожгли, как хлам. Во всяком
случае, в филиал библиотеки Румянцевского музея, то есть в нашу академическую
библиотеку, она не поступала, я специально спрашивал об этом у К.М.Попова.
Правда, именно последний факт подает надежду, что, может быть, библиотека все
же была возвращена ее владельцу, когда Вассиана выпустили и он уехал в свою
епархию. Но я его уже не видел. Слышал только, что потом он стал архиепископом
и примыкал к одному из бывших тогда в церковном мире расколов. Умер он в 1949
году.
ПРИМЕЧАНИЯ
[*] 6августа 1920 года (А.Н.). [74] Действительно,
вопрос об эзотеризме и экзотеризме особенно подчеркивается в теософской и антропософской
литературе: у Р.Штейнера на этом основывались почти все его работы. Флоренский
говорил на эти темы с большой осторожностью, но и он признавал педагогичность
постепенного раскрытия глубоких истин. И это справедливо. Если мы за Буало и
Ломоносовым признаем, что нельзя с разными людьми и в разных ситуациях говорить
одним языком даже о бытовых вещах, то? еще более необходимы осторожность и
педагогическая выдержка в беседах на философские и богословские темы. [75] В
своих воспоминаниях я уже говорил о замечательном даре слова, которым обладали
некоторые профессора Академии и который развивался у них в двух направлениях –
в искусстве лекции и искусстве проповеди. Но и там, и тут преобладала мысль.
Художественными их делало искусство произношения – интонация, паузы, акцентирование
отдельных моментов, повышение и понижение голоса, умение передать чувства
самого говорящего, то есть чисто ораторские приемы. Собственно художественной
образности, такой, как на лекциях Н.И.Костомарова или В.О.Ключевского, было
немного. Академические профессора избегали, словно бы боялись «искусства
слова», каким пользуются светские писатели и поэты. Об этом говорил и профессор
П.С.Казанский: «Один знакомый предложил мне вопрос: «Отчего это из всякого
звания выходят поэты, кроме только духовного?». Дарования поэтические являются,
и в семинаристах, но они подавляются долблением уроков, сочинениями на темы, не
дающие пищи ни чувству, ни воображению, той однообразной средой, в которой
проходит жизнь семинариста, теми нуждами и лишениями, которым он подвержен,
одним словом – всею прозою его жизни. Если прибавить к этому, что знакомство с
поэтами, даже первоклассными, не только затруднительно, но и преследуется, как
вредное для нравственности, то нечему дивиться, что из духовных не является поэтов.
Пишут стихи только по заказу. Нет предметов вблизи, способных вдохновлять;
поэтический талант проявляется сатирами на начальство, а это грозит исключением
из семинарии» (Беляев А.А. Профессор
МДА П.С.Казанский и его переписка, с архиепископом костромским Платоном, вып.
1. Сергиев Посад, 1910, с. 17).
Правда,
сказанное относится к первой половине XIX в., когда, как говорит тот же
Казанский, «русской словесности учили нас на латинском языке», но вот пример из
начала XX в. Некто И.Бачалдин в 1910/11 г. предложил воспитанникам Вологодской
Духовной семинарии ответить (анонимно) на ряд вопросов по поводу их чтения. Из
485 учеников ответили 396, то есть 82%, и при этом выяснилось, что число любителей
богословского чтения много ниже желающих знать светскую литературу, однако
летом, на каникулах, им негде достать хорошую книгу, а зимой, если и достанешь,
некогда прочесть (Бачалдин И. Что
читают в духовной школе? Вологда, 1912). Замечание очень характерное. Летом в
деревне семинарист со своими родителями по горло заняты сельским хозяйством, да
и нет на селе хороших библиотек, а зимой каждодневная зубрежка не оставляет
времени для внеучебного чтения…
Конечно,
в Академии все было несравненно лучше, но когда я стал заведовать студенческой
библиотекой, в которой была прекрасно представлена вся современная
художественная литература, то, просматривая карточки и беседуя с некоторыми
студентами, мог убедиться, что, много читая по вопросам философии, богословия,
истории, они с большинством наших классиков были знакомы весьма поверхностно, а
литературу после 1900-х годов знали просто плохо. Конечно, бывали среди них и
исключения. Но в целом у многих наших студентов был взгляд на светскую литературу
как на какое-то баловство или роскошь, без чего можно – а потому и должно –
обойтись. Отсюда неодобрительное отношение к Флоренскому за его пристрастие к
символистам, за лирические отступления в его «Столпе…», цитирование стихов
Вяч. Иванова. Некоторые студенты, прочитавшие почти все, написанное Флоренским,
удивлялись его «Собранию частушек Нерехтского уезда Костромской губернии»,
изданному Костромской губернской ученой архивной комиссией в 1910 г. И уже
почти никто из них не знал о маленьком сборнике его стихотворений «В вечной
лазури», который он напечатал в типографии Троице-Сергиевой Лавры в 1907 г.
Как
жаль, что Флоренский, подобно Платону, оставил поэзию ради философии! Он был
истинным художником слова. Это позволило быть ежу художником и в своем
философствовании, что так смущало его духовных рецензентов, заставляя находить
способы оправдания Флоренского, как то мы видим в отзыве епископа Феодора на
«Столп…»: «Пусть даже некоторым соблазном в книге является необычный стиль
писания, не принятый в богословских сочинениях способ выражения, особенный слог
и строй речи: в этом сказался только индивидуализм (по-видимому,
индивидуальность. – С.В.) автора и
особенность его психики; на это просто не нужно обращать внимания при чтении, и
это не умаляет по существу достоинств его книги…».
анахронизмом, смысл которого остается для меня загадочным, поскольку я не
спросил тогда об этом Глаголева. Дело в том, что Машкин (родился в 1854 г.,
окончил МДА в 1896 г.) скончался в 1905 г., так что никак не мог быть в 1914 г.
«сослан в дальние украинные города» (см.: Флоренский
П. Данные к жизнеописанию архимандрита Серапиона (Машкина). Богословский
вестник, 1917, N 2-3, с. 317-354). В самом конце сноски 7 на с. 337 этой
публикации есть указание на статью архимандрита Никанора (Кудрявцева) о
«Столпе…», в которой автор обвинил Флоренского в плагиате из неизданных
сочинений Сераниона (Миссионерское обозрение, 1916, N 2, с. 253-257.). Должен
заметить, что во время моего пребывания в стенах Академии я не раз слышал
подобное обвинение из уст противников Флоренского, особенно упиравших на то,
что последний ссылается на труды Серапиона, хранящиеся у него после смерти
автора в рукописях, но их не издает. По-видимому, указанной публикацией
Флоренский решил после Февральской революции начать публикацию этих трудов,
которые по своему содержанию и направленности не могли увидеть свет при старом
режиме.
Смотрите также:
-Предисловие
Андрея Никитина к книге Сергея Волкова «Последние у Троицы.»
Воспоминания о Московской духовной академии (1917-1920).
— С.А. Волков, «Последние у Троицы». Глава I. Академия была солнцем, осветившим годы юности…
— С.А. Волков, «Последние у Троицы». Глава II. Профессора и преподаватели
— С.А. Волков, «Последние у Троицы». Глава III. «Столпы» Академии
— С. А. Волков, «Последние у Троицы». Глава IV. П.А.Флоренский
— С. А. Волков, «Последние у Троицы». Глава V. Летопись жизни Академии в 1917-1919 годах
Источник: Свято-Троицкая Сергиева Лавра
[1] — Церковь Параскевы (Пятницы) Великомученицы на Подоле
Церковь Параскевы Пятницы на Подоле.
Церковь Параскевы Пятницы на Подоле — одна из самых древних церквей Сергиева Посада.
Первоначально на Подоле стояла деревянная Введенская церковь... подробнее...
[2] — Отели и гостиницы Сергиева Посада и Сергиево-Посадского района. Адреса, телефоны, фотографии. подробнее...
[3] — Любимов Константин Павлович (Кронид)
Кронид (Любимов Константин Павлович)
13.05.1859-10.12.1937Кронид (Константин Павлович Любимов), 13.05.1859-10.12.1937
Священномученик, архимандрит, наместник Свято-Троицкой Сергиевой Лавры.
В 1877 году в... подробнее...
[4] — Вифанская улица
Вифанская улица на карте
На панораме
Улицы нашего города: Вифанская
В настоящее время часть этой улицы, начиная от Красногорской площади, носит имя Карла Маркса, а... подробнее...
[5] — Помимо Троице-Сергиевой Лавры в Сергиевом Посаде и районе огромное количество храмов, часовен и церквей. Здесь вы сможете увидеть фотографии, узнать историю, особенности архитектуры, интересные исторические факты о храмах и церквях города и Сергиево-Посадского района. подробнее...
[6] — За столетия на территории Свято-Троицкой Сергиевой Лавры сложился уникальный ансамбль разновременных построек, включающий более пятидесяти зданий и сооружений.
В юго-западной части монастыря находится белокаменный Троицкий собор (1422-1423), поставленный на месте первого деревянного храма XIV века. Именно вокруг него происходило формирование монастырского ансамбля. К востоку от собора в 1476 году псковскими мастерами была возведена кирпичная церковь-звонница во имя Сошествия святого Духа на апостолов. подробнее...
[7] — Сергиев Посад и его район - регион с богатейшей историей. История Сергиева Посада насчитывает почти семь веков богатой событиями жизни. Троице-Сергиев монастырь был основа 1337 году преподобным Сергием Радонежским. В XIV — начале XV вв. вокруг монастыря возникли несколько поселений (Кукуево, Панино, Клементьево и др.), объединенные в 1782 году по Указу Екатерины II в город, названный Сергиевским Посадом. С 1930 по 1991 год Сергиев Посад носил название Загорск, в память погибшего секретаря Московского комитета партии В.М. Загорского, затем городу было возвращено историческое название. подробнее...
[8] — Флоренский Павел Александрович
Содержание
Краткая биография
Павел Флоренский в Сергиевом Посаде
Упоминания в новостях
Краткая биография
Флоренский Павел Александрович (родился 9(21) января 1882 года; умер в 1937... подробнее...
[9] — Сергий Радонежский
Биография
Рождение и детство
Начало монашеской жизни
Образование Троице-Сергиевого монастыря
Общественное служение Сергия Радонежского
Старость и кончина... подробнее...