С.А. Волков. Академия была солнцем, осветившим годы юности…

Июл 25, 20150 Религия

logo
продолжает публикацию глав из книги Сергея Александровича Волкова «Последние у Троицы».


С.А. Волков. Академия была солнцем, осветившим годы юности...


К читателю

Песнь возлагаю на вашей бессмертной могиле…
В. Брюсов. «Романтикам»
В этих записках я собрал свои отрывочные воспоминания о людях, с которыми познакомился под сенью родной, нежно любимой Академии. Я был очарован ею еще до вступления моего в ее пределы, слыша о ней от других, наблюдая ее жизнь во время моих прогулок по Лавре, ощущая мистическую, ни с чем другим не сравнимую красоту академических богослужений. Я успел полюбить ее за два недолгих года и всей душой сродниться с ней в годы ее разгрома и угасания. Бедствия и печали, перенесенные вместе, роднят сильнее радостей и счастья.
Стараясь быть объективным, я не обошел молчанием те недостатки в характерах людей и в жизни самой Академии, которые были мне известны. Не для того, чтобы посмеяться, как древле Хам, не для того, чтобы осудить, но для того, чтобы будущий читатель смог увидеть реальную картину, а не одни только сожаления об ушедшем. Если он окажется чуток и мудр, то сумеет отделить сор от драгоценностей и понять, насколько подлинная душа Академии и ее людей была чище и выше их человеческих слабостей и ошибок. Я уверен, что если бы те, о ком я пишу, могли прочитать мои воспоминания, лучшие из них признали бы, что их ученик смог показать Академию накануне ее разгрома такой, какой она была на самом деле, – без лести и лукавства.
Для меня самого Академия была солнцем, осветившим годы юности. Она наставила меня на путь, которым я шел до настоящего дня; она помогла мне создать в себе мир, который поддерживал меня непрерывно в продолжение почти полувека, спасая в трудные минуты испытаний, утешая и успокаивая в часы уныния и скорби…
И если я на протяжении своей жизни мог давать что-то другим, помогая им приобщиться к драгоценным родникам культуры, то прежде и больше всего обязан этим моей наставнице – Московской духовной академии.

Август 1964 г.
Загорск
Сергей Волков

С.А. Волков. Академия была солнцем, осветившим годы юности...




Глава первая

Гимназия и Академия. Первые знакомства. События 1917 года и перемены в Академии. Первые впечатления. Студенты моего курса. Г.Н.Навроцкий. Диспуты М.Фивейского и А.М.Туберовского. Ректор А.П.Орлов. Профессор М. М. Богословский

Уже в первом классе гимназии я почувствовал, а позднее со всей отчетливостью осознал, что интересуют меня исключительно гуманитарные науки. К математике, физике, технике я всегда относился как к чему-то совершенно чуждому, даже неприятному; науки биологические тоже не находили отклика в моем сердце. Я любил природу, но воспринимал ее эстетически, а не научно. Мне было достаточно того, что в моем сознании природа сливалась в единый мир прекрасного вместе с искусством и художественной литературой. И это искусство, эту литературу я хотел не только чувствовать, но изучать и осмысливать. Особенно же меня интересовала история. Мир былого манил и увлекал своей красочностью и разнообразием. Родными казались Египет, Ассирия, Вавилон, в особенности же дивный мир античности и его возрождение после сумерек средневековья. Самое средневековье и русскую историю я полюбил уже в Академии. В гимназии возник и укрепился мой интерес к языкам: сначала к латинскому и французскому, затем к греческому. Немецкий не нравился мне своей грубостью и неуклюжестью. Там же, при изучении психологии и логики, я впервые познакомился с философией, даже с начатками богословия, поскольку наш законоучитель, священник Алексей Смирнов, чтобы пополнить скудный материал из учебника Н.Липского [1], читал нам в старших классах отрывки из трудов русских богословов. Таким образом, уже к семнадцати годам умонастроение мое определилось довольно ясно.
Первоначально после окончания Сергиево-Посадской мужской гимназии я предполагал поступать на историко-филологический факультет Московского университета. Но потом понял, что то, к чему стремлюсь, я найду только в Академии. Было ли случайным такое решение? И да, и нет: можно сказать, что так было предназначено свыше. И вот почему.
Учеником пятого класса я познакомился с Алексеем Спасским, сыном Анатолия Алексеевича Спасского, профессора Академии. Мы подружились, несмотря на разницу лет, которая особенно ощутима в этом возрасте: он был уже в восьмом классе гимназии. Сблизила нас любовь к истории и литературе. Мы часто встречались, много беседовали на интересующие обоих темы. Алексей давал мне книги из библиотеки отца, которых не было ни в гимназической ученической, ни в городских библиотеках. От него я впервые услышал об Академии и о Флоренском. Как многие другие, я слышал, что в Лавре находится Московская духовная академия, но что она собой представляет – совершенно не знал и даже не интересовался ею. В среде гимназистов о ней не говорили. Младшие из нас полагали, что там, как и в духовной семинарии в Вифании [2], готовят священников и монахов. Старшие же гимназисты видели в студентах лишь своих преуспевающих соперников, пользующихся успехом в среде посадских барышень.
От Алексея Спасского я услышал, что в Академии изучают те же науки, что и на филологическом факультете университета [3], а сверх того – богословие и другие дисциплины, связанные с учением и практикой Церкви. В шестом классе я уже начал интересоваться вопросами философии и религии. Алексей тогда учился в Горном институте в Петербурге, однако мы часто встречались, когда он приезжал домой, в Сергиев Посад, на время рождественских и пасхальных вакаций, а также летних каникул. Собственно говоря, тогда я и начал расспрашивать его об Академии. Затем через посредство своего соклассника, в доме которого бывал иеродиакон Гавриил (Мануйлов), я познакомился как с ним, так и с его товарищами – иеромонахами Феодосием (Пясецким), Панкратием (Гладковым), Порфирием (Соколовым). Студенты-монахи подробно рассказали мне о преподавании в Академии и вообще о жизни в ней. Услышанное не только заинтересовало своеобразием и непохожестью на жизнь в гимназиях и университетах, о чем я уже был наслышан от старших товарищей, но и увлекло меня, поскольку отвечало моему тогдашнему умонастроению.
Вскоре кто-то из них – скорее всего, Феодосий – представил меня архимандриту Илариону (Троицкому), тогдашнему инспектору Академии. Тот принял меня просто и сердечно, благосклонно отнесся к моим планам поступления в духовную школу, обещал свою помощь и дал учебники за семинарский курс, поскольку тогда в Академию из светских средних учебных заведений принимали с экзаменами по ряду богословских предметов. За время учения в восьмом классе я трижды бывал у Илариона на квартире, прося советов и указаний. Помню, с какой радостью в марте 1917 года я услыхал от него, что теперь для поступающих из средних школ экзамены отменены, так что мне придется сдавать только один, по греческому языку. Греческий преподавался в нашей гимназии в качестве необязательного предмета, но я изучал его уже четвертый год. Иларион заметил, что если у меня будет официальная справка, то отпадет и этот экзамен. Чтобы проверить мои знания, он дал мне перевести отрывок из Евангелия от Иоанна, читаемого на Пасхальной литургии. Я перевел его безо всякого затруднения. Иларион удивился. Я счел долгом сообщить ему, что это Евангелие знаю почти наизусть, как и некоторые молитвы по-гречески. Иларион удивился еще больше. Тогда я рассказал, что наш преподаватель греческого языка – человек благочестивый, и мы, изучая в основном классический язык по отрывкам из «Одиссеи», «Анабазиса» Ксенофонта и даже «Апологии Сократа» Платона, познакомились и с церковным греческим языком, выучив наизусть некоторые молитвы и Пасхальное евангелие, причем произношение у нас было «эразмовское», отличавшееся от распространенного в семинариях, так называемого «рейхлинского» (по Эразму Роттердамскому и Рейхлину), большей четкостью и мелодичностью.
Удивление Илариона показало мне, как мало знали в Академии о том, что делается в городской гимназии. Меня и сейчас поражает это обстоятельство, а равным образом и то, что за восемь лет моего обучения в Сергиево-Посадской гимназии мы не услышали ни одного слова об Академии от своих преподавателей, даже от нашего законоучителя, протоиерея Алексея Смирнова. В старших классах нам часто говорили, что нас ждет университет, но об Академии даже не заикались, как если бы ее не было на свете.
И как это типично для тогдашних гимназий! Наша считалась «благонамеренной», однако все религиозное воспитание, все обучение велось чрезвычайно формально. Мы должны были присутствовать на общей утренней молитве, за которой читалось Евангелие на данный день, последний урок заканчивался чтением «Достойно»; в воскресенье и в праздничные дни гимназисты «по наряду» посещали богослужения в домовой гимназической церкви (церковь была маленькая и всех учащихся сразу вместить не могла). В «царские» дни количество назначаемых удваивалось, и мы иронизировали, что в эти дни следует молиться вдвое усерднее… Но мы видели, как равнодушно стоят учителя во время всенощных и литургий. Они тоже посещали церковь «по наряду», и лишь на молебны в «царские» дни являлись все. Знали мы и то, что искренне верующими были только директор и два-три педагога. Остальные смотрели на все это как на досадную обязанность, а инспектор и некоторые учителя были известными атеистами. В Великий пост нас заставляли исповедоваться и причащаться. Те, кто делал это в приходских церквах или в Лавре, должны были принести оттуда официальные свидетельства… Собственно же религиозного воспитания не было совсем. Помню, с каким удивлением смотрел на меня преподаватель латинского языка, заведовавший ученической библиотекой, где был маленький отдел религиозных книг и брошюр, не более сотни, когда я стал брать книги Ф.В.Фаррара и выпуски «Религиозно-философской серии», издаваемой Новоселовым… Наш законоучитель в своем преподавании ограничивался программой и только в седьмом и восьмом классах читал иногда отрывки из богословских трудов, но поскольку он их с нас не спрашивал, таких чтений почти никто не слушал. И сам он необычайно удивился, когда по окончании гимназического курса в 1917 году я и мой товарищ Дмитрий Липеровский выразили намерение поступать в Духовную академию.
– Вы, видно, хотите идти по стопам Нарбекова! – заметил он мне.
Действительно, за сорок лет существования гимназии в Сергиевом Посаде один только Сергей Григорьевич Нарбеков, закончив сначала Московский университет, поступил в Академию, окончил ее и принял монашество с именем Симеона. Иногда он появлялся в гимназической церкви (во имя св. князя Александра Невского) и служил с нашим законоучителем – будучи сначала иеродиаконом, затем иеромонахом. Он окончил Академию в 1911 году со степенью кандидата богословия. Позднее, в чине архимандрита, Нарбеков был настоятелем русской посольской церкви в Риме. Прибывший после второй мировой войны из Парижа архимандрит Стефан (Светозаров) рассказывал мне, что архимандрит Симеон, неоднократно отклонявший предложения рукоположить его в епископы, пользовался глубоким уважением как заграничного православного, так и католического духовенства, но юрисдикции Московской патриархии не подчинился.
Таким образом, нас было трое, кто пошел из нашей гимназии в Академию, но закончить ее посчастливилось только Нарбекову.
В августе 1917 года я был зачислен на первый (76-й) курс, а с 1 сентября [*] приступил к занятиям.
* * *
Но я оказался в совсем иной Академии, чем та, о которой расспрашивал друзей-монахов и в которой первый раз беседовал с Иларионом. За лето 1917 года в ней многое коренным образом переменилось, а затем менялось на протяжении тех двух лет, что я находился в ее стенах.
Сразу же после Февральской революции, 13 марта 1917 года, по указанию нового обер-прокурора Синода В.Н. Львова профессор Б.В.Титлинов произвел ревизию Академии, в результате которой были признаны незаконными многие действия ее ректора, епископа Феодора <…>
В апреле Академию навестил сам Львов, беседовал со студентами и профессорами, а 1 мая состоялось увольнение епископа Феодора от должности ректора и одновременно восстановление в профессорских званиях И.М.Громогласова, А.И.Покровского, Д.Г.Коновалова. В.П.Виноградов, кроме того, был возвращен на вакантную кафедру. Произошли кардинальные изменения и в редакции официального органа Академии – журнала «Богословский вестник».
О том, каким было предшествующее направление журнала во время «всевластия» епископа Феодора, лучше всего свидетельствует его программа, изложенная в 1914 году его тогдашним редактором П.А.Флоренским:
«Орган высшей церковной школы, «Богословский вестник», самим положением своим призывается к неуклонному служению методами и орудиями науки интересам Св. Церкви. Раскрывать нетленные сокровища сокровищницы Истины и углублять понимание их в современном сознании, уяснять вечное и непреходящее значение церковности, показывать, что она есть не только момент и факт истории, но и непреложное условие вечной жизни,– такова прямая, положительная задача этого служения Церкви. Но положительная задача неизбежно связывается с задачею отрицательною – с борьбою против расхищения духовного достояния Церкви, с расчисткою церковных владений от всех чуждых природе ее сил, покушающихся на ее собственность и на самое ее существование… Священник Павел Флоренский» [4].
Теперь редактором журнала был избран ярый противник «черного духовенства» профессор М.М.Тареев. Подобная замена сразу сказалась на тоне и содержании печатавшихся статей. Бывший ректор именовался не иначе, как «разгромивший Академию изувер-деспот епископ Феодор»; удаленные с кафедр архиереи объявлялись «наиболее яркими представителями и поборниками епископского и царского самодержавия», при этом прямо указывалось на архиепископа Антония (Храповицкого) и «впавшего в детство» Московского митрополита Макария (Невского). Резкой критике подвергался прежний состав Синода, который возглавлял Киевский митрополит Владимир, и, наоборот, всячески превозносился его новый состав во главе е экзархом Грузии Платоном…
Однако изменить жизнь Церкви оказалось много сложнее, чем жизнь общества. Сторонники прежнего режима, в первую очередь, из «князей Церкви», отрешенные от власти новым Синодом, попытались взять реванш на Съезде ученого монашества, проходившем с 7 по 14 июля 1917 года в стенах Академии. О том, какие горячие дебаты там происходили, я узнал, естественно, много позже из рассказов некоторых его участников и по частично опубликованным отчетам. Так, например, большинство собравшихся (40 против 10) приняло обращение к будущему Всероссийскому Церковному Собору, где отмечалось, что «Всероссийский съезд ученого монашества считает необходимым, чтобы Церковный Собор в ограждение чистоты православно-богословской науки от той опасности, которая угрожает ей при реформе академий на началах автономности, оставил хотя бы одну из существующих академий не затронутой этой реформой, реорганизовав ее на началах строго церковных в смысле устава, дисциплины и быта, обеспечив ее профессорами из лиц священного сана (преимущественно монашествующих), а равно и мирян строго церковного направления» [5]. Товарищем председателя и фактическим хозяином Съезда был бывший ректор Академии епископ Феодор. Против этого постановления резко выступили архимандрит Иларион, иеромонах Варфоломей (Ремов) и еще некоторые присутствовавшие.
15 августа, в день Успения Божией Матери, в Москве открылся Всероссийский Церковный собор; 27 августа специальным поездом он прибыл на богомолье в Лавру. На вокзале духовные лица облачились в торжественные одеяния и с иконами и хоругвями двинулись к монастырю. Их путь от вокзала до Лавры был усыпан зеленью, по обеим сторонам стояли толпы народа, крестившегося и поклонами приветствовавшего Собор. А в это время неумолчно гремели колокола Лавры и всех посадских церквей.
Перед Святыми воротами прибывших встретил со всем лаврским духовенством и братнею настоятель обители преподобного Сергия Тихон, еще 21 июня избранный на московскую митрополичью кафедру. За литургией в Троицком соборе знакомый мне архимандрит Иларион произнес вдохновенную речь, которая произвела на меня, как и на всех присутствующих, потрясающее впечатление. Иларион говорил о том, что нынешний Всероссийский Собор является торжеством православия и свершением чаяний многих поколений русских людей, ожидавших этого события со времен «нечестивого царя Петра». И если бы эти древние стены могли рассказать нам о слезах и молитвах миллионов русских людей, побывавших здесь за века, мы почувствовали бы истинную радость, присутствуя при воплощении их надежд…
* * *
1 сентября начался учебный год в Академии. На первый взгляд, жизнь моя вроде бы и не изменилась. Не будучи семинаристом, в академическое общежитие я не попал, да к тому же я всегда инстинктивно бежал всяких «общежитий». Жил я на частной квартире и, как и прежде, каждый день отправлялся на лекции, хотя присутствие на них для студентов было необязательным. Но я привык к такому распорядку жизни и не слишком им тяготился. Свободу посещений я использовал лишь в том плане, что часы скучных и неинтересных для меня лекций проводил на других, привлекавших меня предметом или личностью преподавателя. Поэтому я оставался далек от жизни самой Академии, как профессорской среды, так и ее студентов, поскольку с теми и другими встречался на занятиях, в библиотеке или на богослужении в храме. Все это мало располагало к разговорам и сближению.
С внешней стороны занятия в Академии ничем не отличались от гимназических уроков. Аудитории были маленькими, очень простыми, я бы даже сказал – пустыми: большие, грубоватые столы с длинными скамьями, рассчитанными на десять человек в ряд, перед ними – столик для профессора, а в некотором отдалении, у передней стены, – довольно примитивная кафедра, за которой можно было сидеть посторонним, желавшим слушать лекцию. Поначалу меня удивило столь убогое классное оборудование, достойное бурсы времен Н.Г.Помяловского, но вскоре я увидел, что в Академии все было очень простым. Отсутствовал элемент той грандиозности помещений и многолюдства, который так поражает вчерашнего гимназиста при поступлении его в Московский университет. Здесь все было много скромнее и как бы уютнее, так что резкого перехода от гимназии на первых порах не ощущалось. И все же разница была.
В Академии меня окружали исключительно взрослые люди. Студенты на моем курсе – а их было более ста человек – в подавляющем большинстве своем были не просто старше, а значительно старше меня. Даже только что окончившим семинарию было от 23 до 25 лет. Возрастных ограничений при приеме в Академию не было. Странно было мне, совсем еще «зеленому» юноше, видеть своим сокурсником Григория Николаевича Навроцкого – человека с длинной седой бородой и таким же длинными седыми волосами. Ему было, вероятно, около пятидесяти лет, он давным-давно окончил Ришельевский лицей в Одессе, а теперь вдруг решил изучить богословие… И таких было немало.
Особый колорит студенческой массе придавали студенты-священники и монахи. Шелест их ряс, негромкие разговоры, почти полное отсутствие смеха, как среди духовных, так и среди светских, – все это создавало в коридорах, аудиториях, в библиотеке атмосферу серьезности, даже некоторой строгости. Чувствовалось, что Академия для находящихся в ней не только дом, но и храм науки. Это впечатление еще больше усиливала общая религиозная установка и вытекавшая из нее настроенность, создававшие строгий, немного торжественный стиль всего учреждения: храм науки не только соседствовал с храмом веры, но и руководствовался его благочестием.
После февраля 1917 года, будучи учеником 8-го класса гимназии, я, как и многие мои сверстники, увлекся на какое-то время политическими вопросами: посещал митинги, проходившие в городском театре, часто сам выступал на них… Затем, по моей инициативе и с одобрения начальства нашей гимназии, двух женских гимназий и Ленчицкой учительской семинарии, эвакуированной в Сергиев Посад из Западного края, в нашей мужской гимназии стали проводить такие же митинги, чтобы отвлечь учащихся от участия в общегородских, которые в обстановке разгоравшихся политических страстей становились уже небезопасными… Поначалу меня удивило, что в Академии ничего подобного я не нашел. Но к осени 1917 года я успел поостыть к политике, увидев в своих и в чужих выступлениях только пустое словопрение молодых людей, вырвавшееся наружу после многолетнего молчания, – пылкое, искреннее, но не глубокое, а часто еще и по-юношески ошибочное.
То, о чем говорили между собой студенты в Академии, было для меня гораздо интереснее и ближе. Обсуждались религиозно-философские системы, мировоззрение русских и иностранных ученых, методология науки. Много места занимали вопросы богословия и его апологетики, встававшие по-новому перед их служителями. Подобные разговоры и обстановка, искусно поддерживаемая профессорами, особенно монашествующими и священниками, создавали общую мистическую настроенность, заставляя каждого, пусть даже неглубоко верующего, задумываться над виденным и услышанным. Насколько я мог наблюдать, большинство студентов переживали то же самое, что и я, хотя у некоторых, надо сказать немногих, в словах и в поведении ощущалась некоторая натянутость и фальшь. Конечно, как и везде, люди были очень разные.
Теперь, когда я проглядываю список студентов своего курса, лишь отдельные имена вызывают во мне отголосок чувства или воспоминания, главным образом по причине той разобщенности, о которой я сказал выше. И все же даже то немногое, что сохранилось в моей памяти, может показать разнообразие людей, которых судьба, призвание, заблуждение или честолюбие приводили в нашу Академию.
* * *
Первыми передо мной встают два приходских священника из Сергиева Посада: Сергий Казанский из Петропавловской церкви и Михаил Лебедев – из Ильинской. Оба вдовцы. Как мне рассказывали общие знакомые, они пошли в Академию, чтобы затем принять монашество и стать архиереями. Талантами они не блистали.
Если отец Сергий брал старательностью и сообразительностью, то отец Михаил был совершенно беспомощен. Он с трудом вызубривал нужный к экзамену материал, выпаливал его, но в ответ на дополнительные вопросы лепетал всякий вздор.
Свое семестровое сочинение П.А.Флоренскому он писал о философском значении поэзии Ф.И.Тютчева – собственно говоря, не писал, а только переписал своей рукой работу, написанную товарищем его сына, учившимся на историко-филологическом факультете Московского университета. Флоренский сразу понял, что простодушный батюшка сам такого сочинения написать бы не смог. И все же он завел с ним разговор о творчестве Тютчева, об его освещении в работах В.С.Соловьева, А.Г.Горнфельда, В.Я.Брюсова, Д.С.Дарского, С.Л.Франка, и когда стало совершенно ясно, что сочинение написано кем-то другим, дал понять незадачливому студенту, что для него самого лучше было бы не пользоваться «слишком усердно» чьей-то помощью, а написать собственное сочинение, пусть совсем небольшое, но самостоятельное…
На втором курсе отец Михаил Лебедев уже не появлялся.
Воспитанником Вифанской духовной семинарии, кроме В.Н.Соловьева, о котором я расскажу ниже, был студент Андрей Писарев, достаточно способный. Его я лучше узнал во время моей работы в школе 2-й ступени при Сергиевском детском доме. Писарев оказался хорошим заведующим и хозяйственником, но какого-либо педагогического таланта я у него не заметил. Был на нашем курсе румын, архимандрит Валериан (Моглано), окончивший до этого Одесскую духовную семинарию. Он очень плохо владел русским языком, и когда ему надо было разговаривать в библиотеке, в канцелярии или со студентами, то прибегал к моей помощи: с ним мы объяснялись на французском языке. В 1918/19 году я его уже не видел и только недавно от своих учеников-румын узнал, что Валериан достиг сана епископа, но уже скончался.
Помню, что мне очень хотелось познакомиться со студентом Владимиром Дмитриевичем Сето. До Академии он успел окончить два факультета в Московском университете и Московский археологический институт, о чем свидетельствовали три значка, которые он постоянно носил на студенческом мундире. Когда же это знакомство осуществилось, я был разочарован: он оказался, как теперь говорят, типичным «значкистом», человеком весьма посредственного ума, для которого оканчивание вузов стало своеобразным спортом, дававшим право надеть очередной значок.
Следует сказать, что подобная «значкомания» была развита уже в те годы. Студенты, даже серьезные и талантливые, имевшие какой-либо вуз за плечами, непременно щеголяли нацепленным значком, не снимая его даже в будни. Но разве – будем справедливы! – страсть к орденам, медалям, лентам и прочим знакам отличия возникла у людей только в наше время? Ведь и папуасы украшают свое тело рисунками, краской, втыкают в волосы перья, а в нос и уши – палочки и раковины, чтобы отличаться от остальных. И афоризм Оскара Уайльда – «Будь произведением искусства или носи его на себе» – оказывается гораздо ироничнее, вернее и глубже, чем может представиться на первый взгляд, потому что он предлагает человеку обратить внимание не на свою внешность, а на свой внутренний мир…
Такими «значкистами» были иеромонах Вассиан (Пятницкий) и священник Сергей Михайлович Соловьев, племянник великого философа, в год моего поступления в Академию учившийся уже на 4-м курсе, а затем ставший профессорским стипендиатом и доцентом. Близкого знакомства у меня с ним не получилось, хотя жил он в доме покойного профессора Н.Ф.Каптерева, с младшим сыном которого, Сергеем Николаевичем, я был дружен.
Много хороших и прямо блестящих отзывов довелось мне слышать о студенте Сергее Дмитриевиче Милове и профессорском стипендиате Евгении Яковлевиче Кобранове. Последнему пророчили блестящую будущность.
– Его кандидатское сочинение об Оригене таково, – говорил мне позднее профессор С.С.Глаголев, – что за него можно было бы сразу дать степень магистра, как Флоренскому за его «Столп и утверждение Истины» – доктора. К сожалению, Устав этого не позволял…
Оба они в советское время стали епископами, и обоим пришлось перенести немало горя и печалей. Мне рассказывали, что, когда Кобранова выслали в Казахстан, верующие его епархии смогли сохранить и переслать туда его большую и ценную библиотеку. Он же сумел разместить ее в своей юрте и уверял, что лучшей обстановки для научной работы ему и желать нельзя… Куда делись книги и рукописи после его кончины, мне неизвестно. Да и познакомиться с этими людьми мне не пришлось.
Как ни странно, меньше всего я могу сказать о Дмитрии Липеровском, своем сокласснике, с которым мы вместе поступили в Академию. Мы не были близки с ним в гимназии, не сдружила нас и Академия, так как его не заинтересовали ни философия, ни богословие. Он был круглый сирота и после первого курса, спасаясь от надвигающегося голода, уехал куда-то на Урал. Больше я не имел о нем никаких сведений.
Двое галичан – Григорий Юрьевич Климаков и Георгий Иванович Кочмар – оставили по себе некоторую память в Сергиевом Посаде. Первый женился на сестре моего гимназического товарища, был простым, хорошим и милым человеком, принял сан и потом уехал к себе на родину. Кочмар остался в Посаде. После ликвидации Академии он вступил в службу, стал членом президиума Сергиевского исполкома, а затем занимал солидный пост в Московском отделе, народного образования. Это был делец, практик, который после Академии вряд ли интересовался богословской и философской наукой. Стоит заметить, что когда в Сергиевском исполкоме был поднят вопрос о переименовании города Сергиева, как стал называться Сергиев Посад в 1919 году, Кочмар выдвинул предложение перенести на него имя Радонежа, который уже давно превратился из городка в маленькое сельцо. Но проект этот не был принят.
На старших курсах в мое время учились Иван Алексеевич Введенский, Владимир Македонович Волков, не имевший ко мне никакого отношения, Михаил Васильевич Соболев и Павел Николаевич Шувалов, которых упоминаю потому, что позднее близко узнал их, работая вместе с ними в средних школах Сергиева и Загорска, как тот был наименован, наконец, в 1927 году. Был еще священник Иоанн Степанович Козлов: его я узнал уже профессором-протоиереем в возрожденной после войны Академии.
Студент Зосима Васильевич Трубачев был регентом правого хора в академическом храме. Он великолепно наладил церковное пение вместе с архимандритом Варфоломеем, профессором и благочинным нашего храма. И в этом отношении превосходил даже иеромонаха Иосафа (Шишковского), тоже знатока церковного пения, регента левого хора, обладавшего дивным тенором. Выделялся из общей среды своей воспитанностью и обаянием Сергей Александрович Орлов, а о Дмитрии Леонидовиче Вижевском, который до поступления в Академию заведовал академической школой-приютом имени святителя Алексия, мне кто-то говорил как о человеке социал-демократических убеждений, чуть ли не большевике, что в те годы в стенах Академии звучало весьма своеобразно. К сожалению, ни с кем из них я так и не сблизился: дальше отдельных разговоров, не оставшихся в памяти, наше знакомство не пошло…
Так получилось, что единственным человеком, с которым я более или менее сошелся на первом курсе, оказался Г.Н.Навроцкий, чье имя я уже упомянул.
Навроцкий был сыном известного в Одессе писателя-публициста, родственник которого издавал популярную газету «Одесский листок». В Академию его привели прекрасно поставленное в ней преподавание философии и богословия, имена известных профессоров, огромная библиотека, а равным образом близость к Москве, где можно было пользоваться библиотеками Исторического и Румянцевского музеев и где у него были знакомства и связи в некоторых издательствах. Он увлекался философией «путейцев» [**] и обнаруживал большую начитанность в художественной литературе, которую я тогда начал усиленно изучать, но действительно интересовали его проблемы мистики. Хорошо знакомый с теософией, антропософией и прочими оккультными системами, он признавался, что теперь поставил перед собой задачу изучить мистику западной и восточной Церкви.
Навроцкий снимал частную квартиру на Вифанской (теперь Комсомольская) улице, напротив дома покойного профессора Муретова. Все стены его большой комнаты от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами. Не помню, владел ли он иностранными языками, в том числе и древними, но книги были у него только на русском языке. Зато чего только здесь не было! Русские и иностранные философы, сочинения епископа Христофора, «Добротолюбие», полные комплекты «Вопросов философии и психологии», «Вестника теософии», «Ребуса», сборники «Логос» и «Труды и дни» издательства «Мусагет», сочинения Я.Бёме, Рейсбрука Удивительного, Мейстера Экхарта, Э.Щюре, Шарля дю Преля, Сент Ива д’Альвейдра, В.Шмакова, Е.П.Блаватской, Р.Штейнера, И.Лодыженского, Н.Ф.Федорова, В.А.Кожевникова, все книги, выпущенные издательством «Путь», и многое другое, что сейчас уже не вспомню.
Интересовался он и писателями-символистами, группировавшимися возле журналов «Весы», «Золотое руно», «Новый путь», «Вопросы жизни», а потом перешедшими в «Аполлон» и «Русскую мысль». Стояли у него книги Д.Мережковского, А.Белого, Вяч.Иванова, В.В.Розанова…
Обо всем этом мы говорили при встречах. Кроме того, он давал мне читать некоторые книги, которые по тем или другим причинам я не мог получить в академической библиотеке. Он рассказывал мне о готовящихся к выходу в московских издательствах новых книгах, давал просмотреть в корректуре так и не вышедшую книгу «Типы религиозной мысли в России», в которой были собраны очерки об архимандрите Феодоре (Бухареве), Н.Ф.Федорове, профессоре В.И.Несмелове, П.А.Флоренском, М.М.Тарееве, С.Н.Булгакове, печатавшиеся в 1914–1916 годах в «Русской мысли».
Такого рода беседы можно было вести далеко не со многими студентами. Некоторые, особенно мои друзья – студенты-монахи, с которыми я познакомился еще в гимназии, смотрели на Навроцкого подозрительно, а то и откровенно враждебно, утверждая, что он тайный член хлыстовской секты, соглядатай, посланный своим «кораблем» в Духовную академию на разведку, чтобы обстоятельнее познакомиться с официальным богословием.
– Вы посмотрите только на него,-уговорили они. – Ведь это типичный Распутин: и длинные волосы, и борода такая же, и взгляд какой- то фиксирующий…
Действительно, таковы были его внешние черты, но за всем тем ничего хлыстовского в нем не было. Пожилой человек, он по-юношески увлекся философией и оккультизмом. Он никогда не навязывал мне своих взглядов, вполне довольствуясь тем, что мог досыта наговориться со мной на интересующие его темы.
Исчез Навроцкий как-то незаметно, когда стали ощущаться признаки скорой ликвидации Академии. Никто из студентов и профессоров о нем никогда при мне не вспоминал, и я больше ничего о нем не слышал…
* * *
Вообще за два года пребывания в стенах Академии я не смог почувствовать того, что именуется «внутренней жизнью» учебного заведения и обучающегося там студенчества. Возможно, она и была. Но поскольку сам я был приходящим студентом, не имевшим никакого отношения к академическому общежитию, она осталась мною не замеченной. Скорее же всего, что при мне ее просто не было.
Раньше, в 1905-1908 годах, Академия пользовалась известной свободой, не отличаясь этим от всего русского общества. Видимо, большую роль сыграл в ее внутренней жизни тогдашний ректор епископ Евдоким (Мещерский). При нем на страницах «Богословского вестника» печатались статьи об отношении духовенства к вопросам общественной жизни, о его политическом значении в жизни общества, о церковном обновлении, о неканоничности Синода, о необходимости участия народа и местного духовенства, вплоть до приходов, в высшем церковном управлении… Другими словами, официальный орган Академии поднимал и рассматривал все те вопросы церковной и общественной жизни, которые обсуждались в обществе и были частично разрешены Февральской революцией.
Такая постановка дела не могла не коснуться и жизни собственно студенческой. В Академии работали философский и литературный кружки, была создана своя общестуденческая организация с Исполнительным комитетом во главе, который, как и ее Устав, был утвержден Советом Академии. В 1907 году велись переговоры с актером Малого театра А.И.Южиным-Сумбатовым относительно чтения им лекций по выразительному слову…6 Все закончилось в 1908 году. Издаваемые при духовных академиях журналы стали снова подлежать обязательной духовной цензуре, студенческая организация была ликвидирована [7]. Когда же в 1909 году ректором Академии стал епископ Феодор (Поздеевский), часть прогрессивно настроенных профессоров вынуждена была покинуть ее стены…
В годы, предшествовавшие моему поступлению, студенты Академии под руководством профессоров занимались коллективными переводами иностранных трудов и издавали их. Достаточно указать хотя бы на труд Т.Фонсегрева «Элементы психологии», переведенный под редакцией П.П.Соколова и выдержавший три издания. В мое время С.И.Соболевский начал было переводить со студентами «Строматы» Климента Александрийского, а П.А.Флоренский – словарь философских терминов Аристотеля (с немецкого), но скорое закрытие Академии помешало довести эти работы до конца.
Наиболее яркими событиями академической жизни бывали диспуты, или коллоквиумы, как они официально назывались, при защите магистерских диссертаций. Подобно вступительным лекциям новых профессоров, они проходили в актовом зале в присутствии всех студентов, профессуры, приглашенных духовных и светских лиц. В первом семестре 1917/18 учебного года было четыре таких коллоквиума. Последних. Свои работы защищали профессор П.В.Нечаев, священник И.М.Смирнов, протоиерей М.Фивейский и профессор А.М.Туберовский. Диспут по работе Нечаева «Теизм как проблема разума. Терман Ульрици» продолжался восемь часов и как-то не остался в памяти. У священника Смирнова мне запомнился скрупулезный разбор ошибок в его переводе греческих текстов, сделанный С.И.Соболевским. Сам тон академического оппонента показывал его ироничность по отношению к диспутанту, как малознающему ученику.
Диспут Фивейского был примечателен тем, что его сочинение на магистерскую тему «Духовные движения в первоначальной христианской Церкви» было представлено еще в 1902 году, однако не было признано удовлетворительным. Вторично этот вопрос возбуждался в 1907 году, и здесь мнения рецензентов разделились: профессор А.Д.Беляев дал положительной, а профессор М.Д.Муретов – отрицательный отзыв. Среди студентов говорили, что тогда в труде Фивейского были найдены «неправославные элементы». Теперь он делал третью попытку.
Диспутант, солидный и осанистый протоиерей, служивший последние годы настоятелем русской посольской церкви в Лондоне, держался очень уверенно. Он не только отражал нападки рецензента, профессора Страхова, но и сам переходил в атаки, засыпая противника обилием цитат на английском языке, который, несомненно, знал очень хорошо. После Страхова выступал архимандрит Иларион. Позднее Глаголев говорил, что в 1912 году при защите своей магистерской диссертации Иларион, тогда еще Владимир Троицкий, английский язык знал неважно и мало цитировал британских богословов. Однако за последующие пять лет он сумел изучить его весьма основательно и на залпы английских цитат отвечал такими же залпами, дополняя их обилием ссылок на греческие, латинские, немецкие и французские тексты, разумеется, на языке подлинника. Произошел действительный ученый поединок, где не было ни победителя, ни побежденного. И на следующий день я мог видеть, как новый магистр с торжествующим видом вышел из монастыря, направляясь к железнодорожному вокзалу…
Но самым примечательным, конечно, был диспут Туберовского, который, вопреки всем обыкновениям, продолжался два дня – 10 и 11 октября 1917 года. Мои друзья – монахи Феодосий, Панкратий и Порфирий – заранее предупреждали, что диспут обещает быть острым и интересным. Сначала рецензентами были назначены профессора М.М.Тареев и М.Д.Муретов, но после кончины последнего в 1917 году его заменил П.А.Флоренский. Рецензентами, таким образом, оказывались идейные и личные противники – прежний и нынешний редакторы «Богословского вестника». Острота положения усугублялась еще и тем, что, хотя Туберовский поставил своей задачей дать мистическую апологию догмата Воскресения Христа, понимание самого мистицизма у него было иным, чем у Флоренского [8]. Если последний опирался главным образом на мистику святых отцов, то Туберовский преимущественно исходил из понимания мистики западными философами, такими, как А.Бергсон, Э.Бутру, У.Джемс [9] поэтому его считали в области богословия учеником и как бы продолжателем Тареева.
Как жаль, что журналы Совета за 1917 год не были напечатаны, а протоколы, скорее всего, погибли при катастрофическом разгроме канцелярии Академии! Жалею я и что не записал сразу же после диспута свои впечатления. Но, подобно остальным студентам, я полагал, что все происходившее со временем будет опубликовано в «Богословском вестнике» или в журнале Совета…
В первый день на диспуте председательствовал архиепископ новгородский Арсений. Заслушать успели только отзыв одного Флоренского, поэтому продолжение коллоквиума было перенесено на другой день, когда Арсений уже уехал.
– Владыка полагал, – говорил мне потом Глаголев, – что диспут «провернут» быстро, в четыре-пять часов, как бывало раньше. Но автономная Академия решила показать, что у нее «не иссяк порох в пороховницах», и затеяла такое словопрение, какого не помнят не только академические старожилы, но и ее летописи…
Сам я запомнил из первого дня только, что Флоренский упрекал Туберовского в несколько поверхностном понимании мистицизма, в сухом, чисто профессорском (на немецкий лад) подходе к проблеме, в недостаточном использовании мистики восточной, особенно православной, что делало его труд, по замечанию Флоренского, похожим на «Многообразие религиозного опыта» У.Джемса. Последний тщательно изучил субъективный религиозный опыт даже незначительных сектантских деятелей, однако совершенно не затронул тех богатств, которые имеются в «Добротолюбии» и вообще в святоотеческой письменности.
Второй день начался выступлением М.М.Тареева.
Здесь надо отметить одну деталь, понятную каждому, кто знал об отношении рецензентов друг к другу, но которая уже с первого момента как бы предопределила развитие дальнейших событий.
Обычно на таких коллоквиумах оба рецензента садились рядом за маленький столик возле старинной кафельной печи елизаветинского времени, напротив соискателя, который возвышался перед ними на кафедре. Однако уже в первый день Флоренский находился за этим столиком в одиночестве: Тареев сидел за большим столом вместе с остальными профессорами. Теперь они поменялись местами. Председательствовал недавно избранный в ректоры и уже рукоположенный в протоиереи А.П.Орлов.
Тареев начал свой отзыв с указания положений и разделов диссертации, которые считал ошибочными. Таких, к общему удивлению, оказалось немало, хотя все считали Туберовского его единомышленником. Затем рецензент перешел к обсуждению принципиальных проблем и заговорил вообще о характере современного русского богословия, отмечая его достоинства и недостатки. В основном он повторил те мысли, которые высказал в своей статье «Новое богословие», где обвинил Флоренского в нехристианстве «Столпа», утверждая, что это не православная, а «спиритическая» философия. Теперь же, говоря о развитии русского богословия за истекшее столетие, он ставил в заслугу последнему стремление к предельной ясности, использование методов критического мышления, уклонение от модных в последние годы псевдомистических течений, вроде теософии и антропософии.
– …Печальным исключением среди таких богословских, трудов является книга священника Флоренского «Столп и утверждение Истины»! – подчеркнуто произнес он.
Тотчас же к А.П.Орлову обратился друг и единомышленник Флоренского Ф.К.Андреев:
– Отец Анатолий! Прошу вас оградить Павла Александровича от незаслуженных оскорблений!
Ректор поднялся и, обращаясь к Тарееву, произнес:
– Михаил Михайлович, прошу вас в вашем отзыве держаться ближе к теме, к рассмотрению диссертации Александра Михайловича Туберовского, не переходя на личную почву и не затрагивая отдельных лиц!
Тареев отмахнулся, словно бы от назойливой мухи, и продолжал некоторое время в том же духе, только не называя имен. Но вдруг у него прорвалась фраза:
– …Та наглость, с которой священник Флоренский…
Он не успел ее закончить, как Андреев вторично и уже резким тоном воскликнул:
– Отец Анатолий!..
Его тут же перебил поднявшийся Флоренский:
– Отец ректор! Должен сказать, что, несмотря на указанные мною недочеты, я все же считаю диссертацию Александра Михайловича Туберовского достойной ученой степени магистра богословия. Вместе с тем полагаю, что мое присутствие на этом коллоквиуме совершенно излишне!
Он вышел из-за профессорского стола и быстро направился к двери. Тотчас же встали и пошли за ним профессора – монахи и священники, а также светские профессора, принадлежавшие к антитареевской группе. Начавший что-то говорить ректор оборвал свою речь на полуслове и тоже направился к выходу. Остальным профессорам ничего не оставалось, как выйти следом за ними.
Последним медленно вышел Тареев.
И тут раздались шумные аплодисменты. И тогда, и теперь я не знаю, кому аплодировало студенчество – Тарееву или Флоренскому? Сколько я ни расспрашивал об этом других аплодировавших, никто мне толком не мог ничего сказать. Диспут был сорван.
Потом я узнал, что в профессорской комнате Тарееву было предложено извиниться перед Флоренским. Он извинился, но в таких выражениях, что только ухудшил положение. Там, в профессорской, кое-как закончился коллоквиум, присудивший расстроенному Туберовскому желанное звание магистра…
Я, конечно, сочувствовал Флоренскому, поскольку считал и считаю его, как ученого, несравненно глубже, даровитее и ярче Тареева, который, несмотря на свои познания, был до грубости несдержан, особенно когда ударялся в полемику. Понимаю, что тому немало пришлось перенести от епископа Феодора. После 1905 года его обвиняли в «неправославии» и долгое время казалось, что дни Тареева в Академии сочтены. Однако изгнать из стен Академии блестящего ученого-богослова академическое начальство не решилось. Плохо другое: перестав быть гонимым, а кроме того, получив власть и возможность печатно и бесконтрольно высказывать свое раздражение, Тареев позабыл о тяжести гонений для каждого мыслящего человека и поспешил сам обрушиться с несравненно более грубыми и резкими обвинениями на тех, кого полагал виновниками своих прошлых бед: на епископа Феодора, рассыпая ему вслед упреки, граничащие с бранью, и на Флоренского, в котором на протяжении ряда лет видел более счастливого и прославленного соперника…
Несдержанность Тареева проявлялась и в тех его произведениях, где он ударялся в полемику со своими критиками. Особенно отличался этим его сборник «Философия жизни» (Сергиев Посад, 1916) с полемическими выпадами, даже выходками, по адресу профессоров Совета МДА и авторов, критиковавших его труды…
Скажу еще несколько слов о Туберовском, чтобы уже не возвращаться к этому профессору, лекции которого я слушал с удовольствием.
Его книга «Воскресение Христово» была очень интересна, как и брошюра «Внутренний свет» [10], хотя в освещении автором догматов христианства проскальзывали черты, роднившие его с католическим модернизмом и западноевропейским мистицизмом. Большой том его докторской диссертации, отпечатанный на машинке, я видел в 1919 году у Глаголева, но заглавие позабыл, а саму диссертацию не читал. Она, конечно, так и не увидела света, подобно многим другим творениям не только духовных, но и светских писателей, которых заставили замолкнуть суровые условия тогдашней жизни. Сам Глаголев отзывался о ней очень хорошо. Лекции Туберовского были интересны и содержательны. Я находил в них много общего с идеями Флоренского, но они не были напечатаны даже литографским способом, поэтому к экзаменам нам приходилось готовиться по догматическому богословию епископа Сильвестра [11].
В отличие от большинства профессоров, приученных с семинарской скамьи к так называемому «рейхлинскому» произношению греческих цитат, Туберовский неизменно придерживался «эразмовского» произношения, к которому сам я привык за четыре года изучения греческого языка в гимназии. Это произношение было много мелодичнее «рейхлинского», сохраняя дивные переливы гласных (особенно у Гомера!), совершенно тускнеющие в «рейхлинском» произношении. Мне не нравилось также, что в новейшем греческом языке совершенно исчезла аттическая четкость, место которой заняли какая-то шепелявость и сюсюканье, звучавшие в произношении монаха Гавриила (Мануйлова), для которого современный греческий был родным языком. Следуя примеру Туберовского, я тоже стал читать в Академии «по-эразмовски», чем вначале чрезвычайно удивил нашего профессора греческого и латыни С.И.Соболевского. Потом, узнав, что я питомец классической гимназии, он разрешил мне читать так, как я привык, заметив мимоходом, что такое произношение звучит действительно приятнее…
После закрытия Академии Туберовский принял сан священника, но где он служил – не знаю. Скончался он, кажется, уже в пятидесятых годах.
* * *
Как я уже вскользь упомянул, начавшийся учебный год был ознаменован 10 сентября выборами Советом Академии нового ректора. Им стал профессор Анатолий Петрович Орлов.
После отстранения в марте епископа Феодора (Поздеевского), близкого к тому же московскому митрополиту Макарию, в свое время «поставленному» на московскую кафедру Распутиным, всеми делами Академии практически управлял архимандрит Иларион (Троицкий). Многие полагали, что именно он и станет новым ректором, поскольку Иларион обладал несомненно выдающимися организаторскими талантами, был блестящим педагогом и проповедником, «столпом веры», а кроме того, пользовался всеобщим уважением и любовью.
Произошло иначе. Действительно, значительная часть профессуры, в которую входили люди консервативного образа мысли, главным образом монахи и священники, обладавшие исключительным весом в академических делах во время правления Феодора, поддерживали кандидатуру Илариона. Но вместе с тем в Академии существовала почти равночисленная группа либеральных профессоров, желавшая провести на пост ректора Тареева, уже поставленного во главе «Богословского вестника». Что могло произойти в результате такого выбора, можно судить по упомянутому мною скандалу, разразившемуся на диспуте Туберовского. Поэтому обе группы пошли на компромисс, в результате которого ректором был избран профессор А.П.Орлов, человек достаточно мягкий и покладистый, так что каждая группа могла надеяться в дальнейшем перетянуть его на свою сторону. Насколько я припоминаю, он читал обличительное богословие, которое начиналось на третьем курсе, так что слышать его как лектора мне не пришлось, а его магистерского сочинения об Иларии Пиктавийском [12] я не читал.
Согласно академическому Уставу ректор Академии должен быть духовным лицом – белым священником или монахом. Поэтому вскоре после своего избрания Орлов поехал в Москву в сюртуке, а вернулся оттуда через несколько дней в коричневой муаровой рясе протоиерея с золотым наперсным крестом и в камилавке. Первое время он забавно путался в полах рясы, но потом постепенно привык и даже приобрел достойную осанку.
Примерно полвека назад подобная история произошла в Академии с А.П.Горским. Студенты моего времени о ней или не знали, или не помнили, но по случаю вспоминали скоропостижное возведение Фотия в сан константинопольского патриарха… [13]
Как новый, избранный на началах автономии ректор управлял Академией – сказать затрудняюсь, потому что никогда этими вопросами не интересовался, впрочем, как и большинство студентов. Мы полагали, что решать дела Академии должны профессора, которые нас учат и которые проводят в ее стенах многие годы, а некоторые – и всю свою жизнь, тогда как студенты проходят четырехлетний курс и обычно покидают ее навсегда. Да и успел ли Орлов сделать что-либо знаменательное в тех условиях, когда приходилось думать не о реформах, а о существовании самой Академии?
Правда, поначалу все шло, как обычно. 1-го октября, в день Покрова Божией Матери, которому была посвящена наша академическая церковь, торжественную литургию совершали у нас три святителя: московский митрополит Тихон, Новгородский Арсений и Орловский Серафим. Речь на тему «Реформа духовной школы при Александре I и основание Московской духовной академии» читал профессор М.М. Богословский. Его специальностью была эпоха Петра Великого, и я охотно ходил на его лекции, поскольку они меня интересовали, хотя производили гораздо меньшее впечатление, чем, скажем, лекции профессора Серебрянского. Богословский читал хорошо, просто, несколько хрипловатым голосом, часто сравнивал события и людей той поры с нашим временем, делая умные, а подчас и весьма остроумные замечания. В его интонациях и жестах порой проявлялся пафос гражданственности, но мне этот пафос казался несколько театральным, а блеск речи – поверхностным. Подобные ораторские приемы мне пришлось потом встречать на лекциях профессора Кизеветтера, но там они производили на меня еще худшее впечатление. Впоследствии Богословский стал академиком, и его незаконченная история Петра I, вышедшая, кажется, в пяти томах, остается ценным по своей скрупулезности, но не слишком увлекательным изложением жизни царя, которого Иларион неизменно именовал «нечестивым»…
Теперь, когда несколькими штрихами я обрисовал знакомое мне студенчество и жизнь Академии в начальный период моего в ней пребывания, я постараюсь набросать краткие портреты тех людей, которые, собственно, и представляли собой Академию, были нашими учеными и духовными наставниками. Далеко не всех их я знал, большинство – только по их лекциям, и уже совсем немногих мог наблюдать после разгрома Академии и Лавры в их частной жизни. Вот почему я не буду придерживаться никаких определенных хронологических рамок, забегая в рассказе о человеке иногда очень далеко вперед – настолько, насколько мне вообще что-либо известно о его дальнейшей жизни после закрытия Академии.
ПРИМЕЧАНИЯ
[*] Здесь и далее до с. 206 все даты приведены по старому стилю (А.Н.).
[**] Автор имеет в виду С.Н.Булгакова, Н.А.Бердяева, Е.Н.Трубецкого, В.Ф.Эрна и других философов, книги которых выходили в Москве в издательстве религиозно-философского направления «Путь» в период с 1910 по 1917 год (А.Н.).
[1] См.: Липский Н. Курс православного вероучения.
[2] Вифания – живописное место в окрестностях Сергиева Посада, где в начале XIX в. митрополит Платон (Левшин) устроил свою резиденцию с великолепной картинной галереей, комплексом храмов, oкруженных обширными прудами, и основанной им Вифанской духовной семинарией с огромной – более 40 000 томов – научной библиотекой. (См.: Смирнов С. Спасо-Вифанский монастырь. М., 1889.) Ныне – Птицеград, являющийся частью Загорска, где находится ВНИИ птицеводства с обширным птицеводческим хозяйством (А.Н.).
[3] В Академии были кафедры истории западноевропейской и русской литературы. Первая после 1909 г. была упразднена, но вторая просуществовала до закрытия Академии. Довольно часто студенты писали кандидатские сочинения на литературные темы (пасторологический, то есть учительский, анализ художественных произведений), на темы гражданской истории и истории педагогики. Приведу названия лишь некоторых таких работ, почерпнутые мною из «Журналов собраний Совета Московской духовной академии» за период с 1909 по 1914 г.
Литературные темы: Идеалы жизни по современной немецкой беллетристике. Символизм и мистицизм в творчестве Мориса Метерлинка. Литературное творчество Гауптмана и его отношение к вопросам религии и морали. Значение современной светской литературы для пастыря-проповедника. Апокрифические элементы в народной русской словесности. Очерк духовного развития Ф.М.Достоевского. Религиозные мотивы в русской лирике с половины XIX столетия до наших дней. Проповедь человеческого достоинства в русской литературе екатерининской эпохи. Иван Васильевич Киреевский как родоначальник славянофильства. Природа в религиозном воззрении русского народа (проблема космологии и космогонии). Демонология в древнерусской литературе. Религиозно-философское жизнепонимание Гете. Влияние Оптиной пустыни на русскую интеллигенцию и литературу. Обзор курсов и учебников по истории русской литературы с научной и педагогической точки зрения. Книжные и литературные интересы в Троице-Сергиевой лавре с древнейших времен до XVII в. Позитивные и мистические представления о прогрессе в русской литературе XIX столетий. Федор Глинка, его жизнь и религиозно-поэтическое творчество.
Исторические и социологические темы: Учение Фулье об обществе. Граф Я.И.Ростовцев как деятель по освобождению крестьян. Русский город XVII в.: его социальный состав и экономическое значение. Русское общество и Церковь в деле раскрепощения крестьян 19 февраля 1861 г. Хозяйство Троице-Сергиева монастыря до секуляризации и после нее. Россия и балканские славяне в XIX веке. Социологический субъективизм Н.К.Михайловского. Землевладение и хозяйство Троице-Сергиева монастыря в XVII веке. Преобразовательная деятельность Петра Великого в отношении к Церкви. Роль личности в истории. Происхождение христианства (разбор книги К.Каутского «Рождение христианства»).
Педагогические темы: Обзор русской педагогической литературы за последнее полустолетие XIX в. История преподавания философских наук в духовных учебных заведениях России. Национальность и церковность в русском воспитании. Педагогические воззрения К.Д.Ушинского в их отношении к христианству. Математические науки в русских духовных семинариях XIX в. Основы религиозно-нравственного воспитания в дошкольном возрасте.
В качестве иллюстрации позволю себе привести «Отчет профессорского стипендиата Академии выпуска 1906 года Николая Смирнова о его занятиях в течение 1906-1907 года»:
«Предметом моих занятий в; истекшем году была разработка вопросов, связанных с темой кандидатского сочинения «Христианство в отношениях к социальным вопросам», – проблема социальная вообще и социализм в частности. Во-первых, требовалось изучить элементы социального вопроса, его сущность и природу, его статику. Во-вторых, необходимо; было анализировать вопрос вне отвлеченных формул – в исторических перспективах, в историческом процессе. В этих целях я одновременно занимался и теорией (главным образом теорией социализма, штудировал Маркса, Энгельса, Бернштейна, Каутского и др.), историей (социальной – Во Франции, Германии – и общей). Той и другой цели служили как мои домашние занятия, так и занятия в Московском университете, где я прослушал в течение года некоторые курсы исторического характера: Виппера – «Новейшая история Западной Европы», Савина – «Развитие абсолютизма на Западе», Петрушевского – «История средних веков», Покровского – «Современный католицизм и социальный вопрос», – и некоторые отделы курсов философских и юридических: Е.Н.Трубецкого – «История философии права», Гернета – «Уголовное право», Мануйлова – «Политическая экономия». Кроме того, я занимался переработкой для печати своего кандидатского сочинения и поместил в «Богословском вестнике» (июль-август) статью «Христианско-социальное движение» («Журнал СМДА» за 1907/08 учебный год; с. 285-286).
[4] Бюллетени литературы и жизни, 1913, N 9 (январь).
[5] Богословский вестник, 1917, N 6-7, с. 144-145.
[6] Так, на страницах «Богословского вестника» были напечатаны статьи: в 1906 г. проф. В.Н.Мышцына «Политические партии и их идеалы», в 1907 г. – В.Ф.Эрна «Социализм и общее мировоззрение», а чуть раньше – перевод брошюры К.Спуржона, А.Винэ и Пибоди «Христос, как социальный реформатор», выполненный кружком студентов под редакцией ректора Академии, епископа Евдокима (Мещерского).
[7] Стоит привести выдержки из постановлений Синода, «возвращающих» духовных лиц, студенчество и саму Академию в, прежнее состояние: «Всякий епископ, пресвитер, диакон, клирик и вообще лицо, по своему званию и должности состоящее по духовному ведомству, пользуясь предоставленной всем .гражданам Российской империи свободой слова, печати, собраний и союзов, обязаны, однако, до тех пор, пока состоят в должности или сане, сообразовать свою деятельность с учением и правилами Православной церкви…» («Журнал СМДА» за 1907 г., с. 7-8.) «Ввиду того, что общие собрания студентов, имеющие характер сходок, а равно и особый студенческий представительный орган, не вызываются практической необходимостью, т.к. академические студенты, ввиду малочисленности учащихся в академиях, имеют полную возможность с заявлениями о своих нуждах обращаться к начальству через посредство дежурных, Святейший Синод… находит, что начальство МДА не должно было одобрять действий студентов по устройству общестуденческой организации и узаконять избранный ими в качестве исполнительно-представительного органа Комитет, тем более предпринимать заботу о выработке подобного устава студенческой организации, и посему определяет: означенное постановление Совета МДА отменить» (Там же, с. 10-11).
Попытка МДА в 1905-1908 гг. вместе со всем русским обществом вступить на путь реформ и пойти в сторону демократизации и прогресса потерпела неудачу. Об этом писали многие бывшие питомцы Московской духовной академии в своем юбилейном сборнике, выпущенном к 100-летию Академии (У Троицы в Академии. 1814-1914: Юбилейный сборник исторических материалов. М., 1914). Литературный критик А.Измайлов, выступивший в печати рецензентом этого объемного тома, сумел в немногих словах показать не только его слабые и сильные стороны, но и огромное его общественное значение: «…Носящая почти кастовый характер, наша богословская ученость обычно замыкалась в себе, естественно отмежевывалась в сторону, и неудивительно, что и эта область, и выдающиеся в ней люди во многом доселе являются загадкою для светского общества… Самые книги их, не говоря уже о лекциях, труднодоступны, и светскому читателю приходится или на слово верить в их научное величие, или отмахиваться от неведомых громких имен с тою несправедливою пренебрежительностью, какую нередко вынуждены переживать представители не одной богословской, но и иных специальностей… Значительная часть помещенных в сборнике материалов суха и научна, переписка иногда утомляет деталями и рассуждениями. Незаинтересованный читатель будет не читать, а лишь перелистывать добрую половину огромной книги. Но зато из этих деталей под конец возникает такая яркая, такой густоты и сочной кистью выписанная картина красивого научного подвижничества десятков людей, для которых в мире не существовало ничего, кроме знания, кроме любимых стен своей almae matris и ее библиотеки, которые были умны и учены, как мудрецы и наивны, как дети, во всех иных практических вопросах жизни, – что вы не подосадуете на эти часы беглого перелистывания…» (Бюллетени литературы и жизни, 1915, N 19, с.- 504-505).
[8] См.: Туберовский А.М. Воскресение Христово. Опыт мистической идеологии пасхального догмата. Сергиев Посад, 1916.
[9] Эти исследователи в своих работах положили начало серьезному освещению вопроса взаимоотношений философии и религий после поверхностных и крикливых заявлений французского «вольномыслия» XVIII в. и вульгарной критики материалистов середины XIX в. типа Бюхнера, Фохта и Молешотта, а также их наивных последователей среди некоторых русских ученых и публицистов конца XIX – начала XX в.
[10] См.: Туберовский А.М. Внутренний свет. Сергиев Посад, 1915.
[11] См.: Сильвестр (Малеванский), епископ. Опыт православного догматического богословия, т. 1-5. Киев, 1884-1886. Догматическое богословие протоиерея Н. Малиновского в Академии почетом не пользовалось. Доктора богословия ему за этот труд не дали. В своем отзыве о диссертации’ архимандрит Иларион ставил автору в вину бесцеремонное использование разных авторов почти дословно и без кавычек («Журнал СМДА» за 1913 г., с. 620-711). Отзыв М.М.Тареева был более благоприятен, вероятно, потому, что автор нигде Tapeeвa не задел.
[12] См.: Орлов А. Тринитарные воззрения Илария Пиктавийского. Историко-догматическое исследование. Сергиев Посад, 1908; Его же. Христология Илария Пиктавийского в связи с обзором христологических учений II-IV вв. Сергиев Посад, 1908 (оттиск из «Богословского вестника» за 1908 г.).
[13] Фотий – патриарх Константинопольский с 858 по 867 г. и с 878 по 886 г. Человек талантливый, высокообразованный и начитанный в области богословия и философии, Фотий начал свою карьеру в царской гвардии и продолжал ее в императорской канцелярии. Когда кесарь Варда уговорил молодого императора Михаила III на место Константинопольского патриарха Игнатия поставить Фотия, последний в течение нескольких дней прошел все ступени священства до епископа включительно и так был возведен на патриарший престол.
Смотрите также: — Предисловие Андрея Никитина к книге Сергея Волкова «Последние у Троицы.» Воспоминания о Московской духовной академии (1917-1920).

Источник: Свято-Троицкая Сергиева Лавра

Ещё публикации по теме

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Контекстная справка

[1] — Спасо-Вифанский монастырь
Спасо-Вифанский монастырь — мужской православный монастырь в Сергиевом Посаде (в 1783-1797 годах — скит Троице-Сергиевой лавры). Место, названное позже Вифанией, а прежде носившее имя Корбуха,... подробнее...

[2] — Троицкий собор (1422)
Троицкий собор (1422) – главный соборный храм и древнейшее из сохранившихся сооружений Троицкого монастыря. Он был воздвигнут в 1422 г. преподобным Никоном «в честь и похвалу» основателю... подробнее...

[3] — Натяжные потолки
  подробнее...

[4] — Помимо Троице-Сергиевой Лавры в Сергиевом Посаде и районе огромное количество храмов, часовен и церквей. Здесь вы сможете увидеть фотографии, узнать историю, особенности архитектуры, интересные исторические факты о храмах и церквях города и Сергиево-Посадского района. подробнее...

[5] — За столетия на территории Свято-Троицкой Сергиевой Лавры сложился уникальный ансамбль разновременных построек, включающий более пятидесяти зданий и сооружений.

В юго-западной части монастыря находится белокаменный Троицкий собор (1422-1423), поставленный на месте первого деревянного храма XIV века. Именно вокруг него происходило формирование монастырского ансамбля. К востоку от собора в 1476 году псковскими мастерами была возведена кирпичная церковь-звонница во имя Сошествия святого Духа на апостолов. подробнее...

[6] — Сергиев Посад и его район - регион с богатейшей историей. История Сергиева Посада насчитывает почти семь веков богатой событиями жизни. Троице-Сергиев монастырь был основа 1337 году преподобным Сергием Радонежским. В XIV — начале XV вв. вокруг монастыря возникли несколько поселений (Кукуево, Панино, Клементьево и др.), объединенные в 1782 году по Указу Екатерины II в город, названный Сергиевским Посадом. С 1930 по 1991 год Сергиев Посад носил название Загорск, в память погибшего секретаря Московского комитета партии В.М. Загорского, затем городу было возвращено историческое название. подробнее...

[7] — Флоренский Павел Александрович
Содержание Краткая биография Павел Флоренский в Сергиевом Посаде Упоминания в новостях   Краткая биография Флоренский Павел Александрович (родился 9(21) января 1882 года; умер в 1937... подробнее...

[8] — Сергий Радонежский
Биография Рождение и детство Начало монашеской жизни Образование Троице-Сергиевого монастыря Общественное служение Сергия Радонежского Старость и кончина... подробнее...

[9] — Се́ргиев Поса́д — город (с 1782 года) в Московской области России, административный центр Сергиево-Посадского района Московской области, крупнейший населённый пункт муниципального образования «Городское поселение Сергиев Посад», является центром Сергиево-Посадской городской агломерации, имеющей население свыше 220 тысяч человек (2014 год).

Сергиев Посад был назван в честь Преподобного Сергия, основавшего крупнейший в России монастырь. В 1919 г. город был переименован в Сергиев, а в 1930г. — в Загорск, в честь революционера В. М. Загорского. Но в 1991 г. городу было возвращено историческое название. подробнее...