Преподобный Серафим в воспоминаниях современников

— Дивеевская старица Матрена. Воспоминания  

 

Преподобный Серафим Саровский. 

 Икона из ризницы Троице-Сергиевой Лавры[4]
Х[4] За столетия на территории Свято-Троицкой Сергиевой Лавры сложился уникальный ансамбль разновременных построек, включающий более пятидесяти зданий и сооружений.

В юго-западной части монастыря находится белокаменный Троицкий собор (1422-1423), поставленный на месте первого деревянного храма XIV века. Именно вокруг него происходило формирование монастырского ансамбля. К востоку от собора в 1476 году псковскими мастерами была возведена кирпичная церковь-звонница во имя Сошествия святого Духа на апостолов.
Читать далее...

Надежда Аксакова

Из детских воспоминаний о преподобном Серафиме Саровском

Теперь, когда прошло семьдесят лет, я не могу вспомнить, почему мои отец и мать в 1831-м или в 1832 году вместе с громадной семьей — от старших подростков до младенца у груди матери, чуть ли не со всею дворней, одним словом, по тогдашнему выражению, с чадцами и домочадцами,— снялись с нашего родового гнезда в Нижнем Новгороде и отправились в Муромские леса, в Саровский монастырь.

Незадолго до нашего паломничества над страной пронеслась неведомая у нас раньше азиатская гостья — холера, но к тому времени, как мы выехали, карантинные заставы снялись, дороги освободились и снова заполнились богомольцами и странниками.

Ехали мы на долгих (так тогда назывались поездки на своих лошадях с остановками в пути для ночевки и кормления лошадей).

Хорошо помню привалы на лесной опушке у ручья, с кострами, с самоварами, со всем раздольем полуцыганского кочевья…

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжание бабьих веретен… Смотришь спросонья — а бабы все прядут, молча прядут далеко за полночь. Седая старуха то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за пучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное…

После каждого ночлега, после каждого привала к нам присоединялось все больше и больше Саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасному тогда Муромскому бору. 

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К последнему нашему экипажу одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать и не лишиться охраны. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый, пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиной дорожной кареты дормеза, приговаривая после каждого выстрела: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую, со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха.

В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал Жития святых. Почетные гости сидели справа в глубоком молчании за длинным столом, брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши.

Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Все молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне.

Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют знаменитого отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди.

— Здесь,— сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой, узкой двери, вделанной вглубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало.

— Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас,— сказал старик вожатый. Возглас повторили сперва отец, мать, а затем и все мы. Но за дверью молчали.

— Может, вы, Алексей Нефедович? — спросил монах у соседа моего дяди по имению, человека святой жизни, благотворительность которого простиралась до того, что он раздал бедным чуть ли не все свое имущество.

Отец Серафим очень любил Алексея Нефедовича. Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Но и на его голос не послышалось ответа.

— Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца и в келье нет,— сказал монах.— Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе.

Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем.

Обогнув угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке между двумя старыми могилами действительно оказались следы двух обутых в рабочие лапти ног.

— Убег, — озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей кельи.

— Эхма,— глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к своему послушанию провожатого богомольцев по монастырской святыне.

Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль старой могилы с чугунным гробиком вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок, заворачивая его в платок…

Три раза перекрестившись, монах поклонился перед могилой до самой земли. За ним поклонился и весь народ.

— Отец наш Марк,— начал рассказывать инок, — спасался в этих лесах, когда еще только обстраивалась наша обитель. Супостаты лесные грабители не раз калечили его в бору, выпытывая место, где зарыты будто бы монастырские сокровища, и, наконец, вырвали у него язык. Десятки лет жил мученик в нашем бору уже невольным молчальником. И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь его гробнице чудодейственную силу. Много уже чудес творилось над этой могилой, а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи.

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить воскресную панихиду над могилой усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору.

— Далеко ему не уйти,— утешил нас игумен, — ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал… люди ли били… ведь он, что младенец, не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору, В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Берите детей побольше, да чтобы впереди вас шли.

— Непременно бы впереди бегли,— кричал игумен вслед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала нам одним, совсем одним, без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка.

Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «Чего не разуетесь… легче будет».

Лес становился гуще и выше. Все более и более ощущалась лесная сырость, затишье, сильно и терпко, непривычно запахло смолой. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно…

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями… Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старичок, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожившись, посмотрел в нашу сторону и затем, точно спугнутый заяц, проворно побежал к чаще леса. Но, не успев добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся из вида.

Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав детей, отец Серафим не выдержал, и голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы.

Приложив палец к губам, он, улыбаясь, поглядывал на нас, как бы упрашивая не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

В первую минуту он нам не понравился: влажные от пота желтоватые волосы, искусанное мошками морщинистое лицо, все в запекшихся каплях крови.

Но когда, протоптав дорожку через траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, на нас вдруг дохнуло что-то такое, что крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув лицом к его плечу, покрытому рубищем.

— Сокровища, сокровища, — приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей пастушок Сема побежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая:

— Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а.

Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили старца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом…

Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем.

Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много.

— Нечем мне угостить вас здесь, милые,— проговорил он мягким, конфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди Разгара рабочего дня.— А вот деток, пожалуй, полакомить можно.

И затем, обратившись к нашему брату, сказал:

— Вот у меня там грядки с луком. Видишь. Собери всех деток нарежь им лучку, накорми их лучком и напои хорошенько водой из ручья.

Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и присели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к своей груди.

Получив благословение, все богомольцы стали вокруг старца почтительным полукругом.

Большинство крестьянок было повязано в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

— Чума тогда, теперь холера,— медленно проговорил пустынник, будто припоминая про себя что-то давно-давно минувшее.

— Смотрите,— громко сказал он. — Вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего… Но он поднимется, вырастет сильнее и крепче прежнего… Так и наши покойнички — и чумные, и холерные… и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого…

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все обменивались радостной вестью о Воскресении в «Светлый день». А между тем это громкое «воскреснут, воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни встать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие… Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Впереди всех стояла хорошо нам знакомая грозная госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же, как и она сама, в черное с белыми платками на голове.

Старуху поддерживали под локотки две белицы в бархатных остроконечных шапочках. В торжественной тишине лесной молящимся народом мы хорошо слышали ворчливый шепот Зориной: «Молиться можно и дома. Приехала высказаться и выскажусь».

И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

— Отец Серафим, отец Серафим,— громко позвала она отшельника. — Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понервничать, так что вы на это скажете? Как посоветуете, отец Серафим?

Появись над поляной низко летящая стая грачей, их карканье порвало бы меньше, чем голос Зориной, прервавший молитвенную тишину.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками.

— Я что-то не совсем понял тебя,— проговорил он и затем, подумав немного, прибавил: — Ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь об еде, ну и не ешь, не ешь день, не ешь два, а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми рай поешь немного.

Все заулыбались. Ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, быстро укрывшись с ними в толпе своих.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой.

— Скажи им,— сказал он,— сделай милость, скажи всем, чтобы напились из этого родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду.

Когда все, утолив жажду, вернулись на поляну, Серафима уже не было на пригорке перед его хибаркой.

Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

На обратном пути мы шли уже одни, своей семьей, считаясь с усталой походкой бабушки, матери моего отца.

С нами был только Алексей Нефедович да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади.

Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, что он всегда делал, когда был между своими и ему было хорошо на душе, запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина.

Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем. Тебя благословим, Тебя благодарим и молимся. Боже наш. Боже наш. Боже наш…».

Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну.

Кроткий облик лесного старца словно стоял перед глазами поющих. Сестренка моя, Лиза та самая, которую обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне в лицо, сказала: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такой же, как ты да я».

Много с тех пор в продолжение следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей, искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких по-детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы.

В них было откровение любви…

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам старых нянек, его утешают во сне недавние товарищи — ангелы.

На всю жизнь мне остались памятны саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божьей помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей кельи.

Пребывания в пустыне не видно было на нем и следа: желтоватоседые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укусов лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; весь он был как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Лицо отшельника было радостное, келья была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы.

Рядом со старцем стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие».

Покончив с раздачей и благословив последнего подходящего, старец отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил:

— Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением. (Отец Серафим шел этим вечером на исповедь у общего для всех монастырских духовника.)

Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно:

— Господь да простит и помилует всех вас.

Так закончилось наше второе свидание с преподобным старцем. Как мы провели остаток этого дня, не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий и последний день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Только немногие из паломников могли присутствовать при богослужении в этом маленьком храме. Не попали на службу и мы.

Вспомнив о тех, кто не поместился в храме, преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти.

Он показался в церковных дверях в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта.

Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странностью, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест.

Молодой немец, не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой в черной перчатке.

— Перчатка,— укоризненно сказал старец.

Немец только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

— А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Но в то время я не была в состоянии понять ее. В то время мне не могло быть более девяти лет. 

Но мне никогда не забыть этого ясного взора, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека Муромских лесов.

Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню свою старую бабку, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшего дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал:

— Есть у тебя деньги?

Дядя бросился разыскивать в карманах бумажник, но отшельник остановил его тихим движением руки.

— Нет, не теперь,— сказал он.— Раздавай всегда, везде.

И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания…

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий Саровский бор.

Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости, много женщин и детей, уже ушли вперед.

На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы[2]
Х[2] Отели и гостиницы Сергиева Посада и Сергиево-Посадского района. Адреса, телефоны, фотографии.
Читать далее.... Наши сытые кони били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную кладь.

К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка.

— Еще утресь,— сказал он,— отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз.

— Проститься хочет старый друг, отец мой духовный,— оборотившись к нам, промолвил Прокудин. — Пойдемте все со мной.

И вот вся наша семья с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы молча разместились вдоль стены длинной и узкой комнаты напротив дверей внутренней кельи.

Последний дрожавший луч заходившего солнца падал на выдолбленной из дубового кряжа гроб, стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка…

Дверь кельи беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел старец к гробу. Его бескровное лицо было бледно, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу. В руке его дрожало пламя пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил:

— В Покров.

Слово святого старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины.

Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Мне более не довелось видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келье усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго еще вспоминали о великом старце и об этом паломничестве.

Мне остается рассказать, как сбылось предсказание отца Серафима.

В день Покрова Богородицы нашу улицу, всегда тихую, трудно было узнать. То и дело мимо нашего дома проносились четверня за четверней. Кажется, что каждый, кто имел экипаж, в этот день отправился проехаться по нашей улице и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм, где в эту осень проживал А. Н. Прокудин. Все знали, что он в этот праздник приобщался Святых Таин, и теперь весь город устремился его поздравить.

Все наши старшие тоже пошли к Прокудину. Лошадей, разумеется, не запрягали — из окна нашей гостиной были видны окна дома Моренгейм.

Я и сестренка остались под присмотром мадам Оливейра — эту старушку испанку Прокудин отыскал где-то в московских трущобах, буквально умирающую от нищеты и голода, и привез к нам, чтобы моя мать выходила старушку, пока та под руководством нашего священника, отца Николая, не приобщится к православной вере. Заветным желанием мадам Оливейра было уже сейчас постричься в монахини в соседний с нашим домом Девичий монастырь.

Мы с сестрой сидели возле мадам Оливейра и наблюдали, как она, постоянно вздыхая, шьет свое нескончаемое лоскутное одеяло. Наконец, тщательно сложив работу, она сказала:

— Не пойти ли и нам прогуляться к дому Моренгейма? Может быть, мы сможем тоже поздравить господина Прокудина.

Мы, конечно, сразу же согласились.

Дойдя до дома баронессы Моренгейм, мы увидели, что возле него уже гуляют другие дети, кто с нянькой, а кто с гувернанткой. Мы стали тоже медленно прохаживаться возле дома.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь низкого балкона дома зашевелилась, но из нее вышел не Алексей Нефедович, а наш домашний врач Линдегрин, специально приглашенный в этот день к Прокудину нашим отцом.

Подойдя к решетке, мадам Оливейра тихо спросила:

— Ну что?

Доктор, весело взглянув на старушку, только махнул рукой:

— Да он здоровее всех нас. Ждут смерти, а у него пульс ровнее и крепче всех присутствующих. Извольте после этого верить предсказаниям.

И добрый немец, повернувшись на одной ноге, почтительно поклонился мадам Оливейра, а каждой из нас послал по воздушному поцелую.

Через полчаса, когда мы хотели уже вернуться домой, дверь на крыльце дома распахнулась и показался перепуганный, бледный лакей Алексея Нефедовича.

— За духовником! — успел он выкрикнуть, перепрыгивая через ступени крыльца…

Вместе с мадам Оливейра мы вбежали в дом. Алексей Нефедович сидел в кресле, прислонившись головой к высокой спинке. Его правильное, благородное лицо, которое я и сейчас хорошо помню, было совершенно спокойно. Казалось, это младенец, заснувший на коленях матери.

Может быть, в Нижнем Новгороде или в Сарове кто-нибудь еще помнит смерть Прокудина, этого необыкновенного человека, так любившего Бога и ближних. Тогда он, вероятно, подтвердит и дополнит мои записки.

Не знаю, помнят ли в Сарове прорицательное слово, сказанное великим старцем своему ученику и другу. Во всяком случае, оно сбылось. 

Преподобный Серафим Саровский

Я.М. Неверов

Из «Записок»

Саровской пустыни я обязан моим религиозно-нравственным развитием. Первое проявление истинно религиозного чувства оказалось У меня в Сарове, и вот по какому случаю. В двадцатых годах текущего столетия — именно в эпоху моего детства и отрочества — еще жив был схимник Серафим.

Серафим не жил в самом монастыре, а в лесу,— и там не только я, но едва ли кто из посетителей Сарова мог его видеть, и хотя в монастыре у него была своя келья,— но он приходил в нее только раз в неделю для приобщения Святых Таин. В церкви я его никогда не видел,— а приобщался он всегда у себя в келье, после ранней обедни, обыкновенно совершавшейся в больничной церкви монастыря. По окончании литургии, совершавший ее иеромонах, торжественно, с чашей в руках, в сопровождении всего клира и всех молившихся в церкви, отправлялся в келью Серафима, который встречал святые Дары, стоя на коленях на пороге своей кельи,— и по приобщении и уходе иеромонаха со святыми Дарами раздавал благословения посетителям, из которых многие приносили ему в дар большие просфоры, церковное вино, свечи, масло и подобные предметы, что Серафим принимал с благодарностью, — и просфоры тут же крошил в огромную деревянную чашку и, полив принесенным ему посетителями красным вином, угощал сам публику, из коей многие принимали это угощение с благоговением, в том числе и мать моя.

Когда она познакомилась с новыми нашими соседями, Калмацкими, то, конечно, предложила им в ближайшее воскресенье ехать вместе с нами в Саровскую пустынь, что и было охотно принято.

Приехав в субботу ко всенощной, мы узнали, что отец Серафим в монастыре и на другой день, по обыкновению, будет приобщаться после ранней обедни Святых Таин. Мы отправились в церковь, а после обедни за процессией — к нему в келью, и когда он, приобщившись, начал предлагать публике свое обычное угощение — крошеными просфорами в чашке с вином, которую и подносил сам ко рту присутствовавших, черпая из нее деревянной ложкой, то новоприезжая молодая дама Засецкая была крайне удивлена этим оригинальным угощением, а когда Серафим подошел к ней и поднес к ее рту ложку с приготовленным им кушаньем, она никак не хотела его принять и отворачивалась от него. Добрый старец, вероятно, понял ее сопротивление так, что она затрудняется принять в рот весьма почтенных размеров ложку, и пренаивно сказал ей: «А ты пальчиком-то, матушка, пальчиком!», то есть ложку приставь только ко рту, а содержавшееся в ней переложи в рот рукой,— но при этом совете молодая особа засмеялась, а вслед за ней начал и я громко хохотать, так что почтенный старец отошел от нее в недоумении, и она тотчас вышла из кельи; а так как мой хохот не унимался, несмотря на все старания матери прекратить его, то я выведен был ею также вон и получил сильный нагоняй за мое неприличное поведение: меня оставили без чая и без обеда, и матушка объявила мне, что она не простит меня до тех пор, пока я не получу прощения от отца Серафима, и меня послали к нему после обеда. Конечно, я отправился только по настоятельному требованию, а не по внутреннему призванию,— и под надзором матери, следившей за мной.

Подойдя к двери кельи, я нашел ее запертой изнутри и, по обыкновению, громко произнес молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» — что, как известно, на монастырском языке равносильно просьбе войти,— на что мне отвечали «аминь», то есть «войди», и отперли дверь.

До того времени я видел эту келью не иначе, как наполненной народом, теснившимся принять благословение от Серафима, а потому заметил только передний ее угол, уставленный образами с горевшими перед ними лампадами, под образами стол, на котором лежали свечи, а под столом просфоры, бутылки с церковным вином и деревянным маслом — и ничего более; да меня занимала, конечно, не келья и ее обстановка и даже не хозяин ее, а публика, теснившаяся около него,— но тут я был один перед старцем, и меня поразило странное зрелище: посередине кельи стоял гроб, и в гробу сидел почтенный старец Серафим, держа в руках книгу. Он чрезвычайно приветливо обратился ко мне со словами:

— Здравствуй, мой друг, здравствуй; что тебе надобно?

Я отвечал ему:

— Матушка прислала меня просить прощенья у вас в том, что я давеча смеялся над вами.

— Тебя матушка прислала, ну, благодари от меня твою матушку, мой друг, благодари ее от меня, что она вступилась за старика. Я буду молиться за нее, благодари ее!

Слова эти сказаны были самым добродушным тоном, но с некоторым особым ударением на фразу «тебя матушка прислала»,— так что я, сознавая внутренне свою виновность перед старцем, слышал в них как бы укор,— а потому, желая во что бы ни стало получить прощенье, позволил себе сказать:

— Нет, не матушка прислала, а я сам пришел.

— Ты сам пришел, мой друг — ну, благодарю тебя, благодарю! Да будет над тобой благословение Божие! — При этом он позвал меня к себе и благословил, сказав:

— Раскаянье и грех снимает — ну а тут не было греха, Христос с тобой, мой друг!

При этом он спросил меня, читаю ли я Евангелие. Я, конечно, отвечал — нет, потому что в то время кто же читал его из мирян: это дело дьякона. Старец пригласил меня взять единственную в келье скамейку и сесть возле него, а сам, раскрыв бывшую у него в руках книгу, которая оказалась Евангелием, начал читать 7-ю главу от Матфея, стих: «Не судите, да не судимы будете, юже меру мерите, возмерится и вам» — и читал далее всю главу. Он читал без всяких объяснений и даже не сделал ни малейшего намека на мой проступок, но, слушая его, я сам глубоко сознал мою виновность, и это чтение произвело на меня такое потрясающее впечатление, что слова евангельские врезались в мою память, и я, достав Евангелие, после несколько раз перечитывал эту главу от Матфея и долго помнил почти наизусть ее всю. Окончив чтение, Серафим снова благословил меня и, отпуская, советовал мне почаще читать Евангелие, что я принял к сердцу и начал делать с того времени.

Замечательно, что ни у нас в доме, ни в Верякушах не было Евангелия, и вообще в том кругу, среди коего я провел мое детство, почиталось если не грехом, то профанацией святыни читать дома Евангелие: для этого находили необходимым торжественную обстановку, так как и в церкви Евангелие читалось священником или дьяконом во время богослужения, а не причетниками, и потому полагали, что оно не могло быть читано в семье. Даже в училище законоучитель, занимавший нас иногда чтением Житий святых, не только не объяснял, но и не читал нам Евангелия в классе, и только устав гимназий и училищ 1833 года вменил в обязанность законоучителям объяснять учащимся в воскресенье перед обедней Евангелие, но и это долгое время оставалось без исполнения, и этому распоряжению не сочувствовали не только законоучители, но и архиереи, так что я, будучи директором, должен был на себя принять эту обязанность.

Вследствие всего этого я не мог тотчас начать это душеполезное чтение, но, живо помня совет почтенного старца, воспользовался им после.

При описанной мной сцене в келье Серафима мать моя не присутствовала: она только издали наблюдала, вошел ли я в келью, и поджидала моего выхода на монастырском дворе. Увидев меня чрезвычайно взволнованным, когда я подошел к ней, она не тотчас поверила моему рассказу и все приписывала мое волнение нагоняю, который я — как ей казалось — должен был получить от старца; но проявившееся с этой поры во мне глубокое к нему уважение и стремление непременно быть у него всегда, когда мы приезжали в Саров, и его всегда необыкновенно ласковое со мной обхождение вполне ее успокоили впоследствии.

Действительно, в первый же раз, когда мы после описанной сцены отправились к нему вслед за священником с Дарами, я протеснулся вперед к старцу, и меня занимала уже не толпа — как то было прежде, — но именно сам Серафим и его причащение. По обыкновению, он стоял на коленях на пороге своей кельи, и сверх иеромонашеской мантии на нем была епитрахиль. Когда приблизился священник и передал ему чашу, он, благоговейно приняв ее в руки, начал громко читать причастную молитву: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, сын Бога живого, пришедший в мир грешный спасти, от них же первый есмь аз». При этом он преклонил голову до земли, держа чашу над головой. Затем, поднявшись, продолжал: «Еще верую, что сие есть самое пречистое тело Твое», и т. д. И все эго с таким убеждением и с таким восторженным умилением, что и я невольно преклонил колени, и каждое слово этой молитвы глубоко впечатлелось в душе моей.

Когда после приобщения в числе прочих подошел и я к его благословению, то он так приветливо обратился ко мне со своим обычным угощеньем — крошеных просфор в чашке с вином, — погладил меня по голове и дал целую просфору, что обратило на меня внимание всей толпы, так как это была необыкновенная с его стороны благосклонность.

С тех пор я всякий раз, когда был в Сарове, старался как можно ближе становиться к Серафиму, чтобы не только слышать, как он произносит причастную молитву, но и любоваться его глубоко вдохновенною наружностью и следить за каждым его движением, что все производило на меня потрясающее впечатление. Даже до сей поры, подходя к причастию и повторяя за священником слова причастной молитвы, я мысленно вижу перед собой величественный облик Серафима с чашей в руках, и, будучи впоследствии директором гимназии, я обращал особое внимание на то, чтобы приступающие к приобщению ученики отчетливо знали и понимали эту молитву.

Весной 1825 года бригаде моей с квартир в Тамбовской губернии назначен был поход в Москву. Я находился в таком состоянии, что без посторонней помощи не мог добраться до Москвы. Добрый адъютант мой Михаил Евграфович Протопопов продал пару своих лошадей и дал мне 180 рублей в долг.

На пути к Москве находится известная Саровская богатая пустынь. Она имела прежде в своем владении 40 тысяч десятин земли с дремучими лесами, но помещики окружные отняли половинное количество.

В этой пустыне жил благочестивый муж в затворе, отец Серафим; о святой жизни его молва далеко уже разнеслась, и многие уверяли, что он по благости Божией имеет уже пророческий дар. По благоговейному расположению моего духа, отчасти но любопытству, а более всего по настоятельной просьбе жены моей Натальи Михайловны я решился остановиться в гостинице пустыни на ночлег. Это было от большой дороги не более версты. Монастырь этот с юга, с запада и севера окружен большим лесом, а с восточной стороны протекают в долине две речки.

Я остановился в гостинице. Титул генерала породил мысль в игумене, что я богатый генерал и что принесу дар монастырю генеральский, по крайней мере немаловажный. Игумен сам явился ко мне с визитом, и потом доставлен был кой-какой ужин, как видно, но тому убеждению, что богомольцы любят поститься, приехав на поклонение.

Я расспросил о преподобном затворнике Серафиме, изъявил желание поклониться ему; мне сказали, что завтра после ранней обедни можно видеть его.

Во время обедни я спросил у соседа моего, монаха, что святой муж принимает в дар? «Фунт свеч восковых, бутылку деревянного масла и бутылку красного вина»,— сказал он.

После обедни, купив вино, масло и свечи, отправились мы с тем монахом к затворнику. Ключ от общей двери был у монаха, ведшего нас, ибо затворник никуда из своей комнаты, и даже в церковь, не ходил.

Отворив дверь, вожатый наш, подойдя к двери затворника, сотворил приветственную молитву, но ответа не получил; потом еще повторил два раза, с прибавлением, что проезжающие хотят видеть отца Серафима, но ответа так же не получил. Тогда, обратясь ко мне, сказал: «Не угодно ли вам самим отозваться?» Я отвечал, что не знаю, как должно отзываться. «Скажите просто: Христос воскресе, отец Серафим» (тогда была неделя Светлого Воскресения).

Я подошел к двери и сказал то приветствие, но так же ответа не получил.

Обратясь к жене, которая держала в руках дары и от благоговейного чувства дрожала, сильно кашляя (она была в первой половине беременности), сказал громко: «Ну, друг мой, знать, мы много напроказничали, что не хочет нас принять святой муж. Оставим же наш дар и с сожалением отправимся в наш путь».

Мы уже хотели было идти, как вдруг отворилась дверь кельи затворника и он, стоя в белой власянице, подал нам пальцем знак идти к нему.

С первого взгляда на него обняло меня благоговейное к нему чувство. Он показался мне Ангелом, жителем небесным: лицо белое, как ярый воск, потому что переменная атмосфера и солнечный луч не могли действовать на него. Глаза небесного цвета, волосы белые спускались до плеч. Судя по формам тела, безошибочно можно сказать, что он прежде имел большую физическую силу; теперь кротость и смирение начертаны на лице его, однако ж он не был худощавый, напротив, даже полный, несмотря на то, что пища его дневная состояла из одной просфоры, присылаемой ему из церкви. Но и ту не всю употреблял: остатки ее дробил на кусочки, оставлял их засыхать и дарил навещающим его.

Мы вошли в его келью, и он тотчас затворил дверь и накинул крючок.

С левой стороны двери стояли кувшины и бутылки разной величины: пустые, с маслом и с вином, и тут же большая оловянная чаша с ложечкой того же металла; на левой стороне к стене навалены камни разной величины, с правой поленья дров и над ними на жердочке висели разные старые рубища; в переднем углу на деревянной полочке стоял образ Божией Матери и перед ним теплилась лампадка. Окошки были двойные и забросаны разными рубищами между рам До верхних стекол; при всей тесноте и неопрятности в маленькой этой Комнатке воздух был совершенно чист. От дверей к образу была только маленькая дорожка; но где затворник спал — места не было видно.

Затворив двери, сказал нам: «Молитесь Богу, а ты (обращаясь к Кене) зажги и поставь свечечку перед образом»; но она так дрожала, что свечки не могла прилепить. «Ну оставь, я поставлю сам», — сказал он, занимаясь притом живо приготовлением для нас угощения.

Достав из-под лавочки бутылку с вином, влил несколько в чащу, потом влил воды, положил туда несколько сухариков, взял ложечку и сказал: «Говорите за мной». Продиктовал исповедную вседневную молитву, начал нас угощать, давая смешанное вино с водой и сухариками то тому,то другому ложечкой; вино было так кисло, что и вода не смягчала кислоты.

Жена мне шепнула, что она не может употреблять этого, потому что очень кисло. Я сказал: «Отец Серафим, она не может употреблять кислоты, она нездорова». «Знаю, — отвечал он, — для того-то я и даю ей, чтобы была здорова».

Дав нам по три раза, сказал: «Поцелуйтесь». Мы исполнили это. Тогда он, поворотясь ко мне, сказал: «Ты в тесных обстоятельствах, ты печален; но помолись Богу и не скорби, Он скоро тебя утешит».

После этого он завернул несколько сухариков в бумажку и подал мне, но я сказал ему:

— Святой отец, у меня много есть знакомых, которые заочно вас знают и будут очень рады, если я доставлю им полученных от вас сухариков.

Он улыбнулся и прибавил, поблагодарив нас, что мы его навестили, и отпустил с благословением.

По приходе в гостиницу я нашел здесь монаха с образом, на стекле написанным, который, отдавая мне образ, сказал, что это благословение от обители. Когда же я дал ему десятирублевую бумажку, то он сказал: «Только?» Слово это потрясло слух мой неприятно,и я едва не отдал ему образа обратно; но удержался и сказал, что больше не могу.

Мысленно сказал я сам себе: лучше было бы не заезжать сюда, тогда бедность моя не была бы обнажена и надежды монахов на получение от меня по чину моему приличного подарка[3]
Х[3] Подарки в Сергиевом Посаде и районе
Все материалы и статьи, где упоминается подарки. Памятные подарки ветеранам и юбилярам, подарки жителям города и района, подарки на день рождения и новогодние подарки.
Читать далее... не были бы обмануты; лучше было бы мне мысленно смотреть издали на это прославленное место и благоговеть перед ним. Теперь я грешник, потому что чувствую презрение к алчным обитателям сего святилища, исключая только святого мужа Серафима, который, как я слышал, сильно порицает живущих здесь монахов.

Прежде всего сей святой муж жил отшельником в лесах; но и там люди не давали ему покоя. Почитая его святым, приходили просить, чтобы он молился о них. Некоторые из злодеев пришли и требовали от него денег; но когда он сказал, что у него денег нет, то они думали принудить к сознанию жестокими побоями и, избив его до полусмерти, оставили на месте. Монахи, отыскав его, взяли в монастырь для излечения. По выздоровлении же, избрав себе другое место в лесу, хотел жить отшельником; но и тут напали на него другие злодеи и причинили ему такие же побои. После того он уже затворился навсегда в той келье, где я видел его.  

Слова, сказанные им мне и жене моей, оправдались. Того же дня прекратились у нее кашель и рвота, а по прибытии в город Рязань я получил 5000 рублей денег, пожалованных мне императором Александром за смотр при городе Пензе.

* * *

Преподобный Серафим Саровский

А. П. Еропкина

Воспоминания об отце Серафиме

Родителей своих я лишилась еще в детстве и получила образование в Смольном монастыре в Петербурге. Шестнадцати лет я поступила жить к моему родному дяде. Он по доброте своей был для меня истинным отцом; нисколько не стесняя моей воли для моего счастья, вскоре решился устроить меня замужеством. Сама я, по правде сказать, не лишена была приятной наружности; имела нужное образование и состояние. Заметив в окружающем обществе одного молодого человека со всеми достоинствами, я прилепилась к нему всем моим сердцем. С детским, живым воображением я рисовала себе будущность в прекрасных чертах патриархальной семейной жизни. Молодой человек отвечал взаимностью.

Наступил январь 1829 года. Я тогда помещалась у дяди в одной комнате с двумя его дочерьми и с гостившей у нас посторонней барышней. Естественно, что счастливая моя будущность была у нас предметом всегдашнего разговора.

Однажды вечером, после таких льстящих моему самолюбию занятий, все мы легли спать. Не знаю, как другие, а я сама не могла Крепко заснуть и оставалась в дремоте.

Вдруг вижу, что дядя с каким-то старцем входит в нашу спальню. Я тотчас постаралась прикрыть себя одеялом с головой.

Слышу, что дядя подходит со старцем к моей кровати и говорит; «Вот она спит!» А старец на его слова замечает: «Напрасно она идет замуж; много-много два или три месяца ее муж проживет; каково же ей будет из сирот попасть во вдовы, ведь это все равно, что из огня да в полымя». Затем они ушли.

Я боялась раскрыться, горько заплакала и стала под одеялом же горячо молиться Богу о помиловании меня. Недолго я находилась в таком положении; сильное душевное потрясение заставило меня проснуться, и когда я пришла в полное сознание, тогда ознаменовала себя крестом. Слезы так и лились ручьем из моих глаз. Тяжело мне было дожидаться утра, пока не встали подруги. Один Бог знает, что я тогда перечувствовала. Мое бледное и заплаканное лицо выдало меня, и подруги заставили меня все им рассказать. От них тотчас узнали все домашние, которые старались разуверить меня в истине сна. Сначала я много возражала, но затем они все-таки меня успокоили, так что я готова была даже смеяться над своим легковерием.

8 февраля 1829 года я вышла замуж. Радости и удовольствию не было конца.

Но через несколько недель мой муж начал ощущать перемену в своем здоровье. Ослабевая в силах мало-помалу, он слег в постель. Мы пригласили опытных врачей, имели о нем неусыпное попечение, а ему нисколько не становилось лучше; напротив, со дня на день он как будто увядал.

Предложить ему приготовиться к покаянию и принятию Христовых Таин я боялась, чтобы не испугать его, а он, хотя был очень религиозен, вероятно боялся испугать меня приглашением священника.

10 мая, на другой день Святителя Николая, однако, муж мой неожиданно скончался. Сначала я даже не хотела верить своим глазам, но когда убедилась в действительности совершившегося факта, то я сделалась без памяти. Умереть без напутствования Святыми Тайнами мне казалось карой Божией за грехи мои и мужа.

После похорон мои родные и близкие не знали, что делать, как успокоить меня; от скорби и отчаяния я доходила до сумасшествия.

Не знаю, как и от кого мой дядя узнал о подвижнической жизни и благодатных дарах Саровского старца отца Серафима, но он нашел единственным средством к моему избавлению от скорби и болезни ехать мне в Саров просить молитв и наставлений отца Серафима, несмотря на то, что обитель была от нас в 500 верстах и приближалась весна. Собравшись поспешно, я отправилась в Саров с надеждой найти себе утешение и остановилась в монастырской гостинице. От служащих при ней иноков я узнала, что, к счастью, отец Серафим теперь в обители и мне можно к нему идти. Не теряя ни минуты, я поторопилась видеться с ним и получить от него какое-нибудь облегчение в своей скорби.

Прежде всего меня поразило необыкновенное зрелище. Между Успенским собором[1]
Х[1] Успенский собор (1585)
Успенский собор, сооруженный по повелению царя Иоанна Грозного, строился на протяжении 1559–1585 гг. По своей архитектуре пятиглавый Успенский собор очень близок послужившему для него...
Читать далее... и противоположным одноэтажным корпусом, точно волна, двигалась густая масса народа. Из расспросов других я узнала, что в этом самом корпусе живет отец Серафим. Тогда я смешалась с толпой и начала пробираться к крыльцу, куда и все так же стремились.

С большим трудом я проникла в самою келью отца Серафима и по примеру других протянула руку для принятия его благословения. Благословляя и вручая мне сухарик, он сказал: «Приобщается раба Божия Анна благодати Божией!» Каково же было мое удивление, когда я услышала свое имя, а посмотрев отцу Серафиму прямо в лицо, узнала в нем того самого старца, который предостерегал меня во сне от несчастного замужества. Затем, вытесненная в сени, я около стены ощупала ногами несколько поленьев и, приподнявшись на них, стала сквозь дверь смотреть пристально на отца Серафима. Ангельский его образ, кротость в обращении со всеми, показывали в нем необыкновенного человека. Следя за всеми его движениями, я вскоре заметила, что он как будто хочет прекратить прием народа, и услышала слова: «Идите с миром! Идите с миром!»

Потом он взял одной рукой скобку двери, у которой я стояла, а другой совершенно неожиданно ввел меня в келью и прямо сказал: «Что, сокровище мое, ты ко мне, убогому, приехала? Знаю, скорбь твоя очень велика, но Господь поможет перенести ее». После нескольких утешительных слов он велел мне отговеть у них в обители, исповедаться у отца Илариона и приобщиться. Все это было исполнено. В отношении же покойного мужа батюшка мне сказал: «Не сокрушайся, что муж твой перед смертью не приобщился Святых Христовых Таин, не думай, радость моя, что из этого одного погибнет его Душа. Бог может только судить, кого чем наградить или наказать. Бывает иногда и так: здесь, на земле, приобщается, а у Господа остается неприобщенным; другой хочет приобщиться, но почему-нибудь Не исполнится его желание, совершенно от него независимо. Такой Невидимым образом сподобляется причастия через Ангела Божия».

Отец Серафим приказал мне еще по приезде домой в течение 40 дней неопустительно ходить на могилу мужа и говорить: «Благослови меня, Господи мой и Отче! Прости мне, елико согрешив перед тобой, а тебе Господь Бог простит и разрешит!» В течение также 40 дней велел брать из храма Божия от совершающихся служб пепел из кадила и после, выкопав в могиле ямку, глубиной две четверти, высыпать в нее пепел и прочесть три раза «Отче наш», Иисусову молитву, Богородице и один раз Символ веры. О своем намерении ехать домой и опасении, как бы скоро не испортилась дорога, я сообщила старцу, а он сказал мне: «Радость моя, не бойся ничего, Бог даст тебе дорожку; снежок выпадет еще на пол-аршина, и ты поедешь лучше, чем приехала, а в Петров пост опять будь здесь».

Действительно, 17 марта, в день Алексея Божия человека, выпал такой точно снег, как предсказал старец, и я очень удобно совершила обратный путь. После исполнения приказаний старца я как будто совершенно переродилась; в душе моей водворилось такое спокойствие, какого со смертью мужа я никогда не чувствовала.

Так провела я в деревне два месяца.

Наступили Петровки, и по назначению отца Серафима я опять поехала к нему.

Весела мне была тогда дорога; я думала, что еду к родному отцу. По прибытии в обитель, как лань, бросилась я к нему в лес, узнав, что он там, в пустыни. С трудом я могла рассмотреть, что он копошится в воде, вынимает оттуда крупный булыжник и после, выйдя из воды, потащил его на берег. В эту минуту я сквозь народ пробралась к нему, и лишь только он меня заметил, как с веселым лицом приветствовал: «Что, сокровище мое, приехала! Господь благословит тебя, погости у нас». Вскоре он стал отсылать и меня и народ в монастырь, приказывая туда торопиться, но никому не хотелось с ним расставаться. К тому же день был прекрасный и до вечера оставалось много времени. Промешкав довольно долго в лесу, когда мы все потянулись длинной, беспрерывной вереницей к монастырской гостинице, нашла страшная грозовая туча, и от проливного дождя ни на ком из нас не осталось ни одной сухой нитки.

На другой день, когда я пришла к нему, он принял меня очень милостиво и с ангельскою улыбкою сказал мне: «Что, сокровище, каков дождичек, какова гроза? Не попала бы ты под них, если бы послушала меня. Ведь я тебя заранее посылал от себя!»

Как теперь, так и после отец Серафим неоднократно удостаивал меня бесед о разных предметах в течение 8 дней, кроме пятницы. В этот день он оставался в безмолвии и, как надо полагать, весь погружался в размышление о страданиях Христа.

Когда я увидала у него перед святыми иконами толстую восковую свечу, он спросил: «Что ты смотришь? Когда ехала сюда, не заметила ли у нас бури? Она поломала много лесу, а эту свечу принес мне любящий Бога человек во время грозы. Я, недостойный, зажег ее, помолился Господу Богу, буря и затихла». Потом, вздохнув, прибавил: «А то бы камень на камне не остался, таков гнев Божий был на обитель».

Впоследствии некоторые говорили, что монастырский убыток простирался тысяч до одиннадцати.

Как-то в другой раз, по милости Божией, я удостоилась услышать от него утешительный рассказ о Царствии Небесном. Ни слов его всех, ни впечатления, сделанного на меня в ту пору, я не в силах передать теперь в точности. Вид его лица был совершенно необыкновенный. Сквозь кожу у него проникал благодатный свет. В глазах у него выражалось спокойствие и какой-то небесный восторг. Надо полагать, что он по созерцательному состоянию духа находился вне видимой природы, в святых небесных обителях и передавал мне, каким блаженством наслаждаются праведники.

Всего я не могла удержать в памяти, но знаю, что говорил мне о трех святителях: Василии Великом, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, в какой славе они там находятся. Подробно и живо описал красоту и торжество святой Февронии и многих других мучениц. 

Подобных живых рассказов я ни от кого не слыхала, но он сам как будто бы не весь высказался мне тогда, прибавив в заключение: «Ах, радость моя, такое там блаженство, что и описать нельзя!»

Сестры Екатерина и Анна Лопухины

Рассказ об отце Серафиме

В 1832 году родной наш брат О. В. Ладыженский был послан в Китай, для сопровождения Духовной миссии.

Дорога его лежала через Нижний Новгород, где наша родная бабушка была игуменьей в Крестовоздвиженском девичьем монастыре. Желая посетить свою престарелую бабушку, чтимую всеми знающими ее и даже отцом Серафимом, и повидаться с нами, своими сестрами, жившими тогда в Пензе, еще в миру, наш брат вызвал нас в Нижний Новгород.

Сам он прибыл туда на Страстной неделе Великого Поста, в самую распутицу, и должен был дожидаться здесь лучшего пути, тем более что от дурной дороги занемог. В последнюю турецкую кампанию он был ранен в левую руку, и теперь боль в руке возобновилась и заставила его лечиться и брать ванны.

Мы же, четыре сестры, питая горячую веру к молитвам преподобного отца Серафима, воспользовались этою невольною остановкою брата и начали убеждать его съездить с нами в Саровскую обитель, чтобы удостоиться видеть и получить благословение отца Серафима на такой долгий и опасный путь.

После многих уговоров он, наконец, согласился, но не потому, что верил в святость жизни и прозорливость отца Серафима, которого хотя и уважал, но далеко не разделял к нему наших чувств, а единственно для нашего успокоения, но любви к нам, так как мы твердили ему беспрестанно, что только тогда будем спокойны, когда он посетит с благоговением чтимого нами старца.

Накануне отъезда мы спорили с братом о святых иконах. Мы называли многие иконы чудотворными, а брат говорил, что различать иконы и называть некоторые из них чудотворными — суеверие и что все иконы одинаковы.

Мы поехали в Саров с таким рассветом, чтобы пробыть там воскресный или какой-нибудь праздничный день; нам хотелось, чтобы брат увидел отца Серафима первый раз в церкви, когда он будет приобщаться Святых Таин.

По приезде мы все отправились к ранней обедне, за которой обыкновенно приобщался отец Серафим; и когда она кончилась, брат наш вошел в алтарь, чтобы принять там благословение от отца Серафима и передать ему несколько слов от нашей бабушки, игуменьи, и от преосвященного Афанасия, который управлял тогда Нижегородскою епархиею, а впоследствии был переведен в Тобольск, где и скончался; мы же возвратились в занимаемую нами гостиную келью.

Брат вскоре возвратился, и мы заметили в нем большое изменение. Первым словом его было сознание, что отец Серафим сотворил над ним чудо: «Пока я передавал отцу Серафиму то, что поручили мне передать бабушка и преосвященный, он взял меня за больную мою руку и так крепко сжал, что я только от стыда не вскрикнул, но теперь не ощущаю в руке решительно никакой боли».

После трапезы мы все пошли в лес, к «пустыни» отца Серафима; увидев его издали, сидящего против своего источника, предложили брату идти к нему одному, а сами остались вдали смотреть на них.

Отец Серафим благословил брата и, посадив подле себя, разговаривал с ним с полчаса времени.

Наконец отец Серафим, подняв голову, сделал нам знак рукой, чтобы мы приблизились.

Пока мы подходили, он уже встал со своего места, и мы нашли его с заступом в руках, копающего свои грядки. Он был в белом балахончике и повязан тряпичкою; а плечи его были покрыты куском кожи.

Мы получили его благословение, и, когда брат подошел к нему также, он сказал ему: «Подожди, батюшка, я сейчас выйду к тебе». С этим словом он пошел в пустынную свою келью и тотчас же вынес оттуда половину просфоры и, подавая ее брату, сказал ему с любовью: «На тебе от моей души». И потом прибавил, как бы с грустью: «Мы с тобою более не увидимся». Тронутый брат отвечал ему: «Нет, батюшка, я еще завтра приду к вам; благословите». Но отец Серафим повторил: «Мы с тобою более не увидимся». Брат возразил еще: «Батюшка, я и на возвратном пути заеду к вам». Но отец Серафим в третий раз повторил: «Нет, мы с тобою больше не увидимся».

Простившись с отцом Серафимом, мы отправились в монастырь; сестры шли впереди; а я, грешная Екатерина, с братом немного позади их. Замечая в брате большую перемену, я спросила его о причине, и он отвечал мне так:

— Теперь я совершенно убежден в святости и прозорливости этого дивного мужа. Все, что вы ни говорили о нем, истинно, и вы ничего не преувеличили.

Прежде же он обыкновенно отзывался о нем так: «Я верю, что он хорошей жизни, но вы слишком все преувеличиваете».

Я попросила брата рассказать мне все подробнее; и он рассказал следующее: «Когда я подошел к нему под благословение и объяснил, что отправляюсь в Китай и потому нарочно заехал в Саров, чтобы принять от него благословение и попросить его святых молитв на такой дальний путь, отец Серафим благословил меня и, посадив подле себя, сказал: что, батюшка, мое грешное благословение? Проси помощи у Царицы Небесной; вот, в теплом в соборе у нас — икона Живоносного Источника; отслужи Ей молебен; ведь она чудотворная, она тебе поможет. И потом с улыбкой продолжал: читал ли ты, батюшка, житие Иоанникия Великого? Я советую прочесть. Это был военный, весьма добрый и хороший человек, и сначала не то, что он не был христианин; он веровал в Господа; но в иконах-то заблуждал, так же, как и ты. И при этих словах он показал на меня рукой. Я был поражен этими словами.

Отец же Серафим продолжал после того милостиво беседовать со мною и давать мне наставления, особенно чтобы я сам был милосерд, если хочу, чтобы Господь Бог был ко мне милосерд. В заключение он предсказал, что я исполню возложенное на меня поручение и возвращусь благополучно».

Из пустыни мы прошли прямо в теплый собор: потому что брат мой, воспламененный верою и любовью к отцу Серафиму, пожелал немедленно исполнить его совет и отслужить молебен Царице Небесной.

После молебна он выпросил у знакомого нам иеромонаха Анастасия Четьи-Минеи, отыскал там житие Иоанникия Великого и нашел, что действительно Иоаниикий был военный добрый и сострадательный, что он веровал в Господа, но заблуждался насчет икон и, наконец, что он нашел старца затворника, подобного отцу Серафиму, который вывел его из заблуждения.

Таким образом, брат наш выехал из Сарова с полною верою и любовью к отцу Серафиму. Он бросил все свои лекарства, потому что уже не нуждался в них более. Он чувствовал себя исцеленным и душою и телом и с дороги писал нам, что никогда не чувствовал себя столь здоровым.

Исполнив в точности, по благости Божией и за молитвы праведника, поручение, данное ему Августейшим монархом, он возвратился в отечество и хотел на возвратном пути еще раз посетить отца Серафима; но мы уведомили его, что уже не стало дивного угодника Божия. И таким образом исполнилось его пророчество, которое он говорил брату при прощании: мы с тобою больше не увидимся.

Считаем нелишним поместить здесь еще одно обстоятельство, случившееся с нашим братом и доказывающее благодатный дар прозорливости в отце Серафиме.

Уезжая из Сарова, брат наш поручил вышеупомянутому иеромонаху Анастасию доставить отцу Серафиму от его усердия одну неважную вещь. Отец Серафим, принявши ее, изволил сказать о брате, что он опять здесь будет, но не один: «Я, — говорил он, — приказал ему не оставлять жены». Отец Анастасий передал это известие мне, говорит Екатерина Васильевна, когда я приехала в Саров через несколько месяцев после отъезда брата; и я нисколько не сомневалась в истине слов праведника, хотя брат и ничего не говорил нам о намерении своем вступить в брак. Возвратившись домой, я написала о слышанном брату, и он отвечал нам так: «Дивный Серафим не ошибся и в этом случае; он проник в тайну души моей; я избрал себе по сердцу и положил твердое намерение жениться на избранной мною».

Екатерина Васильевна рассказывает еще следующий случай об отце Серафиме: «В один из приездов наших в Саровскую обитель сестра моя пожертвовала на образ Успения Божией Матери свои бриллиантовые серьги. И чтобы скрыть это дело, она вручила их, в моем присутствии, знакомому нам иеромонаху Дамаскину с просьбой передать их настоятелю и никому не сказывать ничего. Это происходило у крыльца кельи отца Серафима. Едва мы вошли вслед затем к старцу в сени, как он встретил сестру мою, сделавшую пожертвование, с самым радостным видом и с сими словами: «Божия Матерь вознаградит тебя за твою жертву, и здесь и в будущем». Так как мы остались после наших родителей совершенными по всему сиротами и слишком скорбели о том, то старец, между прочими спасительными наставлениями, всегда говаривал нам: «Что он утешит нас, что он будет за нас молиться». И действительно, мы считаем себя теперь вполне утешенными, потому что Господь Бог и Царица Небесная, за молитвы отца Серафима, сподобили нас, двух сестер, Екатерину и Анну, поступить в число сестер Дивеевской общины и принести хоть малейшую лепту нашего усердия в пользу этой святой обители.

Преподобный Серафим Саровский в молении на камне

Воспоминания

В первый раз была я у старца Серафима еще малолетней, вместе с моими родителями и с начальницей Дивеевской общины Ксенией Михайловной. Мать моя давно уже желала видеть отца Серафима, и мы все шли к нему с полной верой.

Когда подошли к его келье, народу еще не было, и сотворили по обыкновению молитву Иисусову. Батюшка тотчас отворил нам дверь. Он одет был в белый балахончик, и лицо его казалось необыкновенно светлым. Он сказал нам: «Пожалуйте сюда!» — и велел приложиться к образу Божией Матери, стоявшему на столе. Потом мы все поклонились ему в ноги, и он, благословив нас и дав приложиться к распятию, которое висело на груди его, сказал нам: «Господь, иже везде сый, и вся исполняяй, и вас милостию своею не оставит; Пророк сказал: не видех праведника оставленна, ниже семени его просяща хлеба».

После того дал нам сам по частице антидора с церковным вином и положил матушке в платок несколько сухариков. Наконец еще раз благословил и сказал: «Грядите с миром».

Во второй раз я была у него семи лет от роду, с матерью и Дивеевской начальницей Ириной Прокопьевной.

Он также благословил нас всех и приказал приложиться к образу Божией Матери; а как я не могла достать образа, стоявшего на столе, то он сам поднял меня и дал приложиться к Царице Небесной; а затем взял мою руку, вложил ее в руку Ирины Прокопьевны и начал матери моей говорить о пророке Самуиле и другие притчи, и спросил ее: «Понимаете ли вы, матушка?» Она отвечала: не могу, батюшка, понять. Тогда он благословил нас всех и отпустил домой. Мать моя, возвратясь в квартиру, подумала, что все это клонится к близкой моей смерти, и проплакала всю ночь. Поутру же она опять отправилась со мной к отцу Серафиму, не решаясь уехать, не простившись с ним. Едва только он отворил нам дверь и мы поклонились ему, как, еще не благословляя нас, положил на уста матери моей свою руку и сказал: «Не к тому, не к тому, матушка, не унывай». И тут же дал ей приложиться к образу Спасителя, бывшему на нем. После того мать моя совершенно успокоилась.

Когда же мне наступил 12-й год и мы пришли опять к отцу Серафиму, он спросил мать мою, указывая на меня: «Много ли ей лет?» Та отвечала: «Двенадцатый год, батюшка». Тогда он сказал ей: «Пора нам, матушка, обручить ее за жениха». Мать возразила на это, что я еще молода. А Серафим отвечал ей: «Ты, матушка, поищи вдову и поклонись ей, чтобы она взяла ее за сына; она ее и возьмет». Маменька улыбнулась и подумала, что он действительно прямо говорит ей про будущего моего жениха. А он продолжал: «По дванадесятым-то праздникам шей ей, матушка, обновки: белое платьице и красненькие башмачки. А в полуночный-то час вставай сама молиться, и мужа- то возбуждай; а ее не возбуждай. Когда она возмужает и укрепится силою и духом, тогда будет и сама мужественна к подвигу».

И с тех пор всегда, когда бы мы ни приходили к нему, он все поминал о вдове.

Когда же исполнилось мне 16 лет от роду, тогда он прямо сказал родителям моим обо мне, что ей дорога в Дивеево, в мою обитель, к «сиротам»; и два года сряду после того посылал за мной из обители сестру Анну Петровну, и каждый раз, как мы бывали у него (что бывало раза три в год), он все говорил мне: «Успение тебя ждет; и тебе нет дороги, матушка, жить у родителей; тебя Божия Матерь семи лет избрала, а они держат тебя у себя». Это говорил он о родителях моих.

Отца моего также просил, чтобы мы непременно поставили себе келью на каменном фундаменте; и чтобы нам жить в ней только четырем человекам, не более: «А крышу-то, — говорил он, обращаясь ко мне, — ты сама, матушка, накрой и крепко приколоти гвоздями».

Раз я сказала ему, что мне жалко расстаться с сестрой; а он отвечал: «Так мы и ее возьмем сюда». Тогда я начала жалеть родителей, что им без нас обеих еще больше будет печали.

И вот, когда я была у него в другой раз, он между прочим сказал: «А про сестру-то, что мы говорили,— мнится мне, лучше оставим ее покуда у родителей; пусть поживет в утешение их»; и, подавая мне просфору для передачи ей, прибавил: «Скажи ей, матушка, что это тебе прислал убогий Серафим».

С тех пор мы не так уже стали жалеть друг друга, как это бывало прежде. Когда же принесли к нему трехлетнего брата моего Ивана, он взял его из рук няньки и, подавая мне, спросил: «У вас есть сад?» Я отвечала ему, что есть. Тогда он сказал: «Ты, матушка, носи его по саду и говори все: Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй. Он возмужает, и будет сокровище наше вожделенное; а корми-то его сама, из своих рук».

Однажды, когда я была у него в «пустыньке», он послал меня к источнику, с тем, чтобы я напилась и умылась из него, говоря, что этот источник исцеляет болезни. Потом, показывая на окрестную землю, в ту сторону, где Дивеево, сказал: «Это место выбрала вам сама Царица Небесная, и никто не может отнять его у вас. Вот я вам сделаю шалашик, а вы и будете ходить около него, да сено убирать, да тут и отдыхать. И хлеба-то, и картофеля-то будет у вас много; и церкви-то свои будут; и устав-то Церковный будет так, как и в Сарове, как предали его нам Святые Отцы. Царица Небесная вам во всем поможет; и я, убогий Серафим, всегда за вас колена преклоняю, и за родителей и сродников ваших».

Наконец, когда он стал решительно просить мою мать, чтобы скорее поставили мне келью и отпустили меня в Дивеево, мать заплакала и сказала: «Теперь мы ее отпустим, батюшка, с надеждою на вас; а если вас не будет, то, может быть, они все разойдутся». На это он отвечал ей: «Нет, матушка; и до меня были отец Пахомий и отец Исаия, которые пеклись о них; теперь я, убогий, пекусь; а после меня такой же старец о них попечется».

Посылая меня в обитель, он рассказал мне, между прочим, житие преподобной Макрины и прибавил: «Вот, матушка, она сама пошла в монастырь и брата своего Василия увещевала. Он был столп Церкви, а когда был в учении и возгордился против сестры Макрины, она своим целомудрием привела его в смирение».

Моя мать, имея большую веру к отцу Серафиму, просила у него благословения — списать с него портрет. Но он отвечал ей: «Кто я, убогий, чтобы писать с меня вид мой? Изображают лики Божественные и святых; а мы грешные».

Когда же она убедительно просила его не отказать ей, по вере ее, он сказал: «Это в вашей воле и по вашему усердию!»  

Дивеевская старица Евдокия

Воспоминания

У меня была замужняя сестра, которая жила в селе Аламасове. Однажды, заболев, она передала, чтобы я навестила ее. Я тотчас же отправилась к нашей начальнице Ксении Михайловне благословиться на дорогу. Но начальница сказала мне, чтобы я предварительно сходила к отцу Серафиму и сделала так, как он благословит.

Я отправилась, но дорогой смутилась и долго рассуждала, идти ли мне к отцу Серафиму или нет. Ну, если он не благословит? И наконец решила лучше не заходить к нему, а прямо отправиться к сестре. А чтобы хоть несколько успокоить мучившую меня совесть, я упала на землю, и мысленно поцеловала руки и ноги отца Серафима, и приложилась к его медному распятию, которое он всегда носил на груди. Я вообразила себе при этом, что он, по обыкновению, благословил меня и дал мне на дорогу сухариков. Успокоив себя таким образом, я отправилась к сестре, в село Аламасово.

Пробыв у нее довольно долгое время и оставив ее выздоравливавшей, я возвращалась в свою обитель в самом тревожном состоянии духа, потому что ушла без благословения, самовольно. Но лишь только вступила в ворота обительские, как встретила меня одна из наших сестер, Екатерина Егоровна, и сообщила мне, что она во время моего отсутствия дважды была у отца Серафима и что каждый раз он говорил ей обо мне. В первый раз он сказал: «У меня вот пред тобою была Евдокия Глухинькая; она просилась в село Аламасово, к больной своей сестре, кланялась мне до земли, целовала у меня руки и ноги и прикладывалась к медному кресту моему, я благословил ее идти и дал ей на дорогу сухариков». Во второй раз он только наперед спросил: «Что, матушка, Евдокия Глухинькая возвратилась ли из Аламасова?» — и потом продолжал то же самое, что говорил в первый раз: «Она была у меня в такой-то день и час, и я благословил ее идти». При этом рассказе я не могла не заплакать, как от сознания вины своей, так и от радости найти в отце Серафиме такое благорасположение ко мне, грешной, и такой дар прозорливости. 

Дивеевская старица Матрена

Пришла я однажды в «пустыньку» к отцу Серафиму в мирской одежде, как бы странница. Сделала же это я потому, что старшая моя сестра не хотела отпустить меня в Саров иначе, как в рубище, чтобы избежать осуждения Саровских старцев, упрекавших нас за то, что мы уже слишком часто ходили к отцу Серафиму. Для меня же было все равно, в каком платье ни идти к отцу Серафиму, только бы быть у него почаще да послушать его сладких бесед; он и жить-то в Дивееве благословил меня, и всячески утешал, чтобы я никак не выходила из обители, о чем я немало иногда думала и смущалась.

Когда пришла я к отцу в таком виде, он, как бы не узнавая меня, несмотря на то, что я, может быть, чаще всех сестер бывала у него, начал спрашивать меня: «Кто ты, матушка? откуда?» Я отвечала ему, что я грешная Матрена Дивеевская; а он, как бы не внимая моим словам или не узнавая, опять повторял те же вопросы: «Откуда ты?» Я дивеевская, батюшка, — отвечала я». «В первой раз я слышу, возразил он». Этими словами отец Серафим как бы отказывался от меня совершенно. Тогда я упала ему в ноги и горько заплакала, думая: что же мне и жить теперь, когда сам отец Серафим не узнает меня? Но все это было только моим испытанием с его стороны да еще и наказанием за то, что я, грешная, всегда завидовала тем сестрам, которых он утешал при мне. Он не замедлил поднять меня и, как самый нежный отец, сказал: «Встань, радость моя, встань! Да не знаю ли я, кого это принимаю к себе? Мне мнится, ты Спасская Матрена! Я спрашиваю тебя: откуда ты? то есть: какой губернии? а ты все говоришь: дивеевская, из Дивеева; так вот я и не узнавал тебя». Потом, помолчавши, он спросил меня: «Скажи мне, радость моя, что из трех лучше и полезнее: утешение ли, молитва или беседа?» Я отвечала ему: «Не знаю, батюшка, а сама не переставала плакать». Он же на это сказал мне: «Ты благоразумна, матушка, все знаешь, но отвечать убогому Серафиму не хочешь». Я и сказала: «Молитва, батюшка, полезнее всего». А он на это: «Ты, матушка, благоразумно отвечаешь».

Затем он начал говорить мне в утешение, чтобы я ни в каком случае не выходила из обители, даже и тогда, как его не будет на свете: «Нам, матушка, сама Царица Небесная пожаловала эту землю, на которой вы живете. Матерь Божия исходатайствовала ее у Господа; а я, убогий Серафим, у Царицы Небесной выспросил; так никто у нас ее не отымет. У нас, матушка, и свой собор будет. На нашей земле и свои стада будут. и овечки, и волна. Что нам, матушка, унывать? Все у нас будет свое. Сестры будут и пахать, и сеять хлеб; а ты, как полная хозяйка, отрежь хлеба, сколько тебе угодно, поди в келарню, посоли, да и кушай себе на здоровье. К нам придут и вдовицы, и отроковиц приведут с собой. Но мы, матушка, особенных чувств от вдовиц. Оне совсем противно судят о нас. Девица услаждается только сладчайшим Иисусом, созерцает его в страданиях и вся свободная духом служению Господу; а у вдовицы — все воспоминание мирское: как хорош был покойник-то наш! какой он был добрый человек, говорят они».

Последние слова были также предсказанием того, что случилось со мною в тот же самый день. Простившись с ним и получив его благословение, я возвратилась домой и встретилась в обители, на общем послушании, с одною живущею у нас вдовицею, и она, разговаривая со мною, беспрестанно повторяла слова отца Серафима: и покойник-то мой был очень добрый человек; как он заботился обо мне и т. п.

Источник: “Радость моя…”. Книга о преподобном Серафиме, Саровском чудотворце. Житие, чудеса, духовные наставления. М.: Трифонов Печенегский монастырь; “Ковчег”, 2003