Троицкий синодик. 27 июля – день памяти иеромонаха Гавриила (Лихоманова, † 1964)

Отец Гавриил (в миру Григорий Александрович Лихоманов) родился в 1886 году в деревне Шеболты Вологодской губернии, в крестьянской семье. По исполнении четырнадцати лет юноша Григорий уходит в Тотемский Спасо-Суморин монастырь, где подвизается послушником. Его заветное стремление послужить Преподобному Сергию исполнилось в 1912 году, когда его принимают в послушники в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру[2]
Х[2] За столетия на территории Свято-Троицкой Сергиевой Лавры сложился уникальный ансамбль разновременных построек, включающий более пятидесяти зданий и сооружений.

В юго-западной части монастыря находится белокаменный Троицкий собор (1422-1423), поставленный на месте первого деревянного храма XIV века. Именно вокруг него происходило формирование монастырского ансамбля. К востоку от собора в 1476 году псковскими мастерами была возведена кирпичная церковь-звонница во имя Сошествия святого Духа на апостолов.
Читать далее.... Но уже через два года он призывается в действующую армию и в одном из боев попадает в плен.

По окончании Первой мировой войны, в тяжелый для Троице-Сергиевой Лавры 1919-й, Григорий возвращается в город Сергиев. Лавра закрыта, часть братии перешла в Гефсиманский скит[1]
Х[1] Черниговский мужской скит Троице-Сергиевой лавры
Организован на противоположном Гефсиманскому скиту берегу пруда, при строившихся с 1845 кельях и копавшихся с 1847 юродивым Филиппушкой пещерах. Позже прославился чудотворной иконой и...
Читать далее..., который, пусть и под видом трудовой сельскохозяйственной артели, оставался основным духовным центром и крупнейшей монашеской обителью в окрестностях Сергиева. В 1923 году послушника Григория постригают в рясофор, в 1948 году – в мантию с именем Гавриил. В скиту он нес послушание портного. После открытия в 1946 году Лавры отец Гавриил вернулся в обитель. В январе 1952 года Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием I (Симанским) отец Гавриил был рукоположен в сан иеромонаха. Через шесть лет награжден наперсным крестом, в мае 1964 года – Патриаршей грамотой. В течение нескольких лет иеромонах Гавриил был келейником священномученника митрополита Петра (Полянского) [1], сопровождал его в ссылку.

Братия Троице-Сергиевой Лавры. Фото 1958 года

Источник: pastvu.com

Отец Гавриил являл собой пример истинного монаха, все приключавшиеся в жизни старца испытания он переносил безропотно и с молитвой. Кончина его была поистине мирной: в последний день своей жизни он причастился Святых Христовых Таин и после полудня тихо отошел ко Господу [2]. Погребен на Старом монастырском кладбище. 

Вот как пишет в своих воспоминаниях об отце Гаврииле архимандрит Тихон (Агриков): «Среди добрых христиан есть прекрасный обычай – сажать на родную могилку живые цветы и делать около нее оградку, ставить скамеечку. Для чего это? Чтобы посидеть около родного холмика, вспомнить о давно умершем, поглядеть на живые цветочки, что растут на могилке, и послушать, о чем они шепчутся… Недаром сказано в одной книге, что в доме скорби или у гроба умершего преподается самая высокая и нужная наука. Наука, как жить и как умирать… Побыть хотя бы несколько таких минут у родной могилки – это приносит порой больше пользы душе, чем тома прекрасных поучений или добрая проповедь. Любим ли мы бывать на могилках своих близких? Часто ли задумываемся о. смерти, готовимся ли встретить ее?..

Все вышеизложенные рассуждения навеяны воспоминаниями о любимом собрате нашем – иеромонахе Гаврииле. Вот о нем, об этом самозабвенном труженике, мне хочется рассказать моим читателям, чтобы освежить в памяти его милый и дорогой для меня образ…

Отец Гавриил был портным в Лавре преподобного Сергия. И кто только ни носил сшитые им когда-то подрясник, или рясу, или мантию, или еще что- либо подобное! О, как бесконечно счастливы люди, оставляющие после себя добрую память, много добрых дел сделавшие другим. Как только возьмет человек в руки памятную вещь, непременно вспомнит своего благодетеля, вздохнет о его душе с благодарностью. А если этот человек священнослужитель или монашествующий, то он еще и помянет своего благодетеля в келейной молитве и у престола Божия.

За двадцать лет службы в Лавре преподобного Сергия отец Гавриил одел сотни, может быть, и тысячи духовных лиц в сшитые его руками одежды. Портной! Да ведь все знают, как кропотлива, тонка, утомительна эта работа! Как много она отнимает здоровья, сил, зрения! Портные очень часто рано делаются слепыми, а то и больными и нервными. Только прошу тебя, мой дорогой читатель, не бойся, если Господь дал тебе такую профессию[4]
Х[4] Работа в городе и районе
Актуальные вакансии города и Сергиево-Посадского муниципального района.
Читать далее.... Трудна она, утомительна, но может быть спасительна и полезна для души, если ты будешь благоразумен.

Я хочу сказать о том, что, будучи в любой должности, нам надо стремиться делать как можно больше добра, чтобы это добро жило и после нас, и не только жило, но заступалось за нас пред Богом, избавляя душу от власти диавола. Из жития Василия Нового известно, что Феодора проходила мытарства и на каждом из них ее останавливали. Тогда она клала на весы то, что доставала из мешочка, полученного от преподобного Василия (это были добрые дела преподобного), и ее пропускали дальше.

Если говорить о жизни отца Гавриила до Лавры, то эта жизнь, как большая повесть, изобилующая многими приключениями, трудностями и опасностями, граничащими со смертью. Отец Гавриил в Первую мировую войну был в плену. Не один раз пытался бежать. Его ловили и снова отправляли на каторжные работы. Он переносил ужаснейшие испытания, голод, побои и издевательства от немцев. Не одни сутки просиживал он где-нибудь в яме или скрывался в глухих лесах, на болотах, прячась от врагов. Очень уж тяжек был этот плен в тылу у неприятеля. С какой глубокой благодарностью вспоминал отец Гавриил о своих благодетелях – поляках и австрийцах, которые, сострадая пленным русским солдатам, приносили им в лес картошку, хлеб, молоко, одежду и прочее. Как они на ломаном русском языке объясняли им, что в их деревне засели немецкие солдаты, которые рыщут везде, чтобы найти «руссиан» – беглых солдат, наказать их и снова отправить на каторжные работы. Ведь вот оно, добро-то, сделанное кому-либо, никогда оно не пропадет даром.

О мой милый друг, брат или дитя мое! Когда я говорю о мучительных годах плена батюшки Гавриила, бывшего русского солдата Григория Лихоманова, то невольно думаю об ином плене, более страшном, более мучительном и гибельном, – это плен души человеческой, оказавшейся во власти диавола. «Не бойтесь убивающих тело, – говорит Господь наш, – а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить, ввергнуть в геенну огненную» (Мф. 10, 28). «Ей, говорю вам, того бойтесь» (Лк. 12, 4-5). Хочешь знать, мой друг, что такое геенна? Это место вечных мучений. На юго-востоке от Иерусалима есть долина, где во времена царей Ахаза и Манасии стоял идол Молох. Языческие обряды требовали принесения этому идолу в жертву малых детей. Ребенка клали на раскаленные протянутые руки идола, оттуда жертва падала вниз, где пылал огонь, и там ребенок сгорал. Вот какие страшные обычаи были до Христа. С того времени геенна огненная и стала синонимом страдания, вечных мучений.

«Како убежите от суда (огня) геенскаго?» (Мф. 23, 33). Так вот, мой прелюбезный друг, впасть во власть злого беса и творить его бесовскую волю – плен более страшный и ужасный… Этот плен тем более страшен, что он нами не замечается. Мы и врагов, нас пленяющих, не видим и будто бы истязаний не ощущаем. А это и есть самое гибельное. Считаем себя свободными, а находимся в плену, как будто не связаны, а в действительности-то опутаны с ног до головы невидимыми путами страстей и вражиих цепей. Духовный плен – как он страшен!

Вот тебе надо рано встать на молитву, и будильник уже прозвенел. Не открывая заспанных очей, ты стонешь, потягиваешься; как же неохота подниматься, будто сто пудов навалили на тебя. «Да и вообще, – рассуждаешь ты, – зачем это мне так рано вставать, людей тревожить, себя нудить, успею еще, помолюсь…» И, повернувшись на другой бок, натянув одеяло, снова погружаешься в сладкий сон… Оказываешься в плену у врага, в цепях сна и лености. Или идешь в храм на молитву. Встречается калека. «Ради Самого Христа, помогите». Рука невольно опускается в карман: помочь хоть копеечкой. «Да стоит ли ему давать-то, – начинаешь ты рассуждать, – видать, он и так уж пьяный, да и денег мало, всего лишь на билет…» – и Христос остался без подаяния… А мы – в плену у врага, в цепях скупости и сребролюбия. О, да сколько еще можно привести случаев из жизни, показывающих нашу полную зависимость от страстей, то, что мы в духовном плену у врага спасения. А как ужасны цепи уныния, многоядения, сластолюбия, гнева, осуждения, гордости, самолюбия, блуда, высокоумия, ненависти, болтливости, рассеянности, самохваления, превозношения, недружелюбия, зависти, ревности!

Боже мой! Сколько же их, этих пут вражиих, которыми, как муха в тенетах, опутан каждый из нас! Главное, что еще и думаем: «О, я совсем не в плену, я свободный человек, я, я…» Воздохнем вместе, дорогой мой дружок, к Богу, смиримся, да избавит Он нас от этих сетей вражиих и вырвет души наши из гибельного духовного плена.

Отец Гавриил жил совсем рядом с моей келией, всего через две двери, потому часто бывал у меня. И когда выпадала свободная минутка, обязательно рассказывал про свои прошлые скитания, про хороших и добрых людей, вспоминает и плачет: «Отец мой милый, – сквозь слезы начнет он говорить, – какие же тогда были люди, какие крепкие верой и благочестием, а какие смиренные-то, а теперь посмотришь, что за народ пошел, молодежь-то какая? Намедни вот приходит ко мне молодой иеромонах да и требует сшить ему рясу, и не какую-то там, а подай ему шерстяную, да шелковую подкладку, да рукава-то широкие, да чтобы ряса-то была по самые пяты, до полу, да сшита красиво, да пуговицы чтобы особенные были. Отец, – заплачет искренне отец Гавриил, – да что это за время такое? Какие же пошли теперь люди? Наши отцы-то, помню, нам и онуч старых не давали, все босиком ходили, а мы теперь все шелка, да шерсть носим, а ведь монахи», – и заплачет, бывало, старец, сидит, всхлипывает, утирается тряпочкой. И как жаль станет батюшку, отца Гавриила, а вместе с тем и страшно сделается от его простых, прямо-таки проницательных слов. Ведь и вправду сказать, какие были наши отцы и какие стали мы?

И часто, бывало, забежит отец Гавриил ко мне на минутку с каким-нибудь новым горем: то молодой послушник или иеромонах огорчил его своей грубостью и требовательностью, то какой духовный начальник или даже архиерей какой приезжий требует сшить ему шелковую рясу или шикарную мантию. Батюшка и на дух не переносил эти шелка и в своей правдивой душе волновался, порой роптал на время, когда и архиереи стали любить шелка да роскошные одеяния. «Вот, когда ты будешь архиереем, – живо обращался он к собеседнику, – неужто тоже в шелка оденешься?»

Старец любил все простое, естественное, не цветастое, не пестрое, сам он ходил во всем скромном, бедном – монашеском и такой идеал старался привить другим, особенно молодым монахам. За такой строгий взгляд на жизнь и одежду некоторые «модники» из духовенства считали его скрягой, будто жалеющим лаврское имущество и не дающим хорошо приодеться им. Старец прямо плакал от таких недовольников и скорее бежал ко мне в келию погоревать, пожаловаться немного. «Эх, отец, – с ходу начинает батюшка, – да что же это за люди пошли, что же это за времена такие? Ведь, почитай, все есть: одеты, обуты, сыты, в теплых келиях живем, и все негоже, все не так, дай вот такого ему материала, да все получше – шерстяного». И старец снова всплакнет тут же.

А какое самоукорение, самоосуждение было у отца Гавриила! Стоило ему только в чем-либо ошибиться или забыть, на какое место положил катушку с нитками, как он уже вслух укорял себя: «Эх ты, кулёма (это его обычное выражение), да что же это ты все стал забывать да обмишуриваться?» И хлопал при этом себя по голове.

Будучи крепким и хорошо сложенным физически, отец Гавриил, как истинный монах, постоянно боролся с собой, со своими немощами и держал себя строго. Однажды как-то зашел я в его мастерскую во время обеда. Он сидел и пил чай. Напомню, что старец очень мало кушал с братией. Ему некогда было рассиживаться в трапезной и ждать, когда принесут, да когда все пообедают. Ему каждая минутка была дорога. Куча скроенных одежд всегда лежала, ожидая шитья. Братия один за другим шли в его полутемную мастерскую и толклись там, подзадоривая старца скорее сшить подрясник или залатать худую мантию. По этим же причинам отец Гавриил совсем мало бывал и за богослужением, и только в большие праздники он надевал свою простенькую рясу, засаленный клобук, неизменные грубые сапоги и шел в храм на послушание за свечной ящик.

Да, его место в храме – быть «за ящиком», то есть там, где не каждый выдержит. А уж если и в большой-то праздник, то «ящик» становился местом столпотворения и накала страстей, куда рвались решительно все. Кому просфору, кому свечу, кому иконку, кому надо обязательно знать, когда день ангела, когда будет Пасха, когда служба, да кто будет служить. О Боже, этот «ящик», что островок среди бушующего океана! Да разве можно было там помолиться или отдохнуть душой? Но отец Гавриил непременно шел туда, ибо там было его послушание: стоять, собирать записки для поминовения, свечки и просфоры раздавать, ходить с тарелкой и прочее, и прочее.

И вот батюшка пьет чай с сухарями или со зверобоем, которого за голландкой у старца было вдоволь. «Благословите, батюшка», – обратился я к нему. «Бог тебя благословит, садись чай пить. Видишь, кулёма распился чаю, как на свадьбе. Помню, как мой старец говорил мне, – начинал вспоминать отец Гавриил. – Сижу я эдак однажды да и пью чай с кренделями, а он входит, да такой строгий был, и сурово мне говорит, тыча пальцем мне прямо в живот: «Питай, питай змейку на свою шейку». Я тогда сильно смутился, стыдно-то как было!»

Не знаю, чем я особенно завоевал расположение отца Гавриила, только помню, что ко мне он относился как-то особенно нежно, с доверием. Я еще был послушником в Лавре, это в первые годы моего служения (1952-1953). И вот ведь до сих пор помнится, как однажды, в какой-то большой праздник, после богослужения пришли мы на братскую трапезу. Я тогда боялся руку протянуть и взять что-либо со стола, даже за обедом. Старец, видя мою робость и беспокоясь, что я останусь голодным, все подвигал ко мне поближе то хлебушка, то тарелку с кашей, то свой паек сахара бросал незаметно в мою кружку. А когда выходили из-за стола, то всегда почти у меня в кармане подрясника оказывались или конфетка, что подавали в праздник к чаю, или пряничек, или ватрушка, словом, что-либо сладенькое, праздничное. Я догадывался, что отец Гавриил сам этого не ел, а мне тихонечко в карман совал. И это меня всегда глубоко трогало. Даже теперь, вспоминая об этом, не могу удержаться от слез. Какие же были добрые, простые души, какие святые и милые!

Отец Гавриил был выше среднего роста. Стройный, широкоплечий, с открытым русским лицом, добрыми глазами и большой бородой с проседью. Ходил он всегда размашисто, быстро, бодро и не боялся никаких тяжестей. Часто он сам ездил в Москву на попутной машине или даже на электричке и оттуда вез целый воз купленного материала или сапог, тапочек, фуфаек, белья. Так заботился старец о братии Лавры: надо было всех обуть, одеть, чтобы никто ни в чем не имел нужды.

С особым сожалением вспоминаю о том, что старец целых двадцать лет проработал в полутемном помещении. А работа его требовала светлой и просторной комнаты. Он почти всегда имел дело с электрическим светом – и днем и ночью. Мастерская вся завалена была худыми сапогами, рваными подрясниками, стоят три-четыре поломанные ножные швейные машины; воздуха совсем нет, и он, труженик милый, безропотный ангел, копается, шьет, не зная отдыха ни днем ни ночью. «Батюшка, да ты отдохни хоть немножко, – скажешь ему, – ведь все-то все равно не переделаешь». Старец остановится, поднимет усталое лицо, поправит очки, посмотрит да и снова сгорбится за своим делом. «Отдохни, говорю», – в самое ухо крикнешь ему. Закивает головой отец Гавриил да и скажет, бывало: «Отдохну, отдохну, вот скоро надолго отдохну».

Последнее время, примерно за год-полтора до смерти отец Гавриил совсем стал плохо слышать и видеть. Очки ему не помогали, помощников постоянных не давали. Помню, как он однажды прибежал в мою келию, закрыв рукою один глаз: «О кулёма, – говорил старец торопливо, – лечишь, лечишь, да здоровое искалечишь. Скорее воды давай, промой мне глаз». Оказалось, он закапал себе в глаз не те капли, которые ему принесли для лечения, а совсем другие, отчего глаз страшно щипало.

Тогда же, наверное за год или полтора до смерти, отца Гавриила и его мастерскую перевели в другое место, более светлое, просторное. Старец с неохотой шел на новое место. Он как будто чувствовал, что ему остается совсем мало времени жить и трудиться. Через силу перебравшись, он как-то стал еще больше болеть, часто лежал в уголочке на своей койке и не мог встать. У него держалась температура, которая не спадала ни днем ни ночью. Редко, но я навещал старца на его новом месте. «Ну как, батюшка, здесь живется?» – спрашивал его. «Опять «импература», – ответит он тихо, – и откуда только она берется». Слово «температура» старец никогда правильно не выговаривал, говорил «импература». Однажды, лежа на койке, тихонечко сказал мне: «Я хочу тебе оставить на память этот посох» (а посох-то был подарен ему митрополитом Крутицким Петром, когда отец Гавриил был у него то ли келейником). Я тогда ответил, что, дескать, «ладно, батюшка, потом, ведь ты еще поживешь». И еще что-то из святынь старец хотел мне отдать, но я ничего не взял. Мне просто не хотелось этим признавать, что старец скоро умрет. А сейчас вот жалею, что от отца Гавриила у меня ничего не осталось на память. Хотя, когда он еще был поздоровее, то сшил мне две рясы: зимнюю и осеннюю. И вот теперь, когда надеваю их, так и вспоминаю моего милого труженика, старца иеромонаха Гавриила, которого уже нет здесь с нами, – оттрудился, отмучился и ушел на вечный покой» [3].

Упокой, Господи, душу раба Твоего, приснопоминаемого иеромонаха Гавриила и его святыми молитвами помилуй и спаси нас грешных!

 

[1] Священномученик Петр, митрополит Крутицкий (Полянский; †1937) – местоблюститель Патриаршего престола (память: 27 сентября (10 октября); Собор Новомучеников и исповедников Церкви Русской; Собор Московских святых).

[2] См.: Иосиф, архим., Троице-Сергиевой Лавры иеромонах Гавриил: (Некролог) // ЖМП. 1964, № 10. С.13.

[3] Тихон (Агриков), архим., У Троицы окрыленные. Воспоминания. – 2-е изд., испр. – СТСЛ, 2012. С. 566-575.