Беседы на евангелие от Марка. (Мк. 1, 35-45)

logo
Беседы на евангелие от Марка. (Мк. 1, 35-45)

А утром, встав весьма рано, вышел и удалился в пус­тынное место, и там молился.

Для выполнения Своего высокого служения Иисус Хрис­тос несомненно обладал духовными силами, бесконечно пре­вышавшими силы обыкновенного человека. Приведенный стих первой главы говорит нам, какими средствами Он эти силы укреплял. Этим средством была молитва.

В молитве, в духовном единении с Всемогущим Отцом всегда искал Он укрепления, ободрения, утешения. В этом единственно неиссякаемом источнике всякой силы черпал Он новую мощь для Своего служения.

Но когда Он искал этого единения с Богом, Он всегда хо­тел быть один, вдали от людей.

В приведенном отрывке у Марка читаем: встав весьма рано… удалился в пустынное место, и там молился.

У Матфея: И, отпустив народ. Он взошел на гору помо­литься наедине (Мф. XIV, 23).

У Луки: Он уходил в пустынные места и молился (Лк.V, 16).

Молитва есть Его первое дело. До восхода солнца, когда все еще спали, Он оставлял дом и город, удалялся в уединен­ное место, вдали от шума и людей ища уединения и безмол­вия, дабы втайне беседовать с Отцом Своим.

Палестинская природа располагает к такой сосредоточен­ности. Селение и город шумны, но поля безмолвны; лишь только удаляется человек от последних домов, он погружает­ся уже в полную тишину. Нет того смутного шума, который поднимается с моря или слышится из леса. Лишь лай собак да отдаленный вой шакала изредка нарушает безмолвие, ви­тающее над долинами и горами Палестины.

В эти минуты наивысшего напряжения духовных сил ничто не должно было отвлекать Господа от молитвы; никто не должен был нарушать Его единения с Богом; никто не смел подслушать таинственную беседу Сына с Отцом. Чело­веческий голос, нескромный взгляд могли бы помешать цельности и полноте этого слияния с Богом, и Иисус Хрис­тос уходил от людей в пустынные места.

Но не только эти минуты наиболее высоких проявлений духовной жизни оберегал Он от людей: Свои дела, благодея­ния, чудотворения, в которых проявлялись Его духовная сила и любовь, Он также хотел делать так, чтобы никто о них не знал.

Когда Он исцелил прокаженного, читаем мы: И, посмот­рев на него строго, тотчас отослал его и сказал ему: смот­ри, никому ничего не говори (ст. 43-44).

С одной стороны, Иисус хотел избежать человеческой славы, которая больше всего препятствовала Его мессианско­му служению. Он не хотел прослыть чудодеем, и не чудеса­ми думал Он привлекать к Себе сердца людей. Но, с другой стороны, эта скромность доброделания, это стремление со­хранить тайну духовной жизни имеют и другие причины. В этой тайне лежит одно из условий сохранения и развития духовной силы.

Это же завещает Господь и Своим последователям.

Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас… Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тай­ное, воздаст тебе явно (Мф. VI, 1, 3-4).

Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (Мф. VI, 6).

Когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воз­даст тебе явно (Мф. VI, 17, 18).

Таким образом, доброделание в христианстве должно быть скромно, а духовная, внутренняя жизнь окружена тайной, не­проницаемой для людей и открытой только Богу. Только тог­да Господь благословляет внутреннее делание успехом и дает плод духовной жизни. Духовные силы, выношенные и развер­нувшиеся в тайниках души, становятся тогда настолько мо­гущественными, что сами собой проявляются вовне и скрыть их от других становится уже невозможным. Отец твой, видя­щий тайное, воздаст тебе явно.

Почему так? Почему духовная жизнь, открытая для дру­гих, оскудевает неизбежно и не приносит ни плода, ни на­грады?

Прежде всего потому, что Бог, Который Один должен быть центром духовной жизни, в этом случае легко может быть подменен и действительно почти всегда подменяется ка­ким-нибудь кумиром, чаще всего кумиром тщеславия и сла­волюбия, а это уже ослабляет духовную силу человека, как это мы видели в предшествовавшей беседе. Когда человек де­лает свои дела напоказ, чтобы прославляли его люди, он уже, строго говоря, перестает думать о Боге и служить Ему Единому. Он служит тогда себе, своей гордости, своему само­любию. Но, служа себе, он и не вправе требовать награды от Бога, ибо то, что ему надо — славу и похвалу, он уже полу­чает как награду от людей.

Если даже, начиная служить Богу, человек вполне честен в своих намерениях и совершенно не заботится о собствен­ной славе и похвале от людей, но искренно ищет только сла­вы Божией, тем не менее и в этом случае фимиам мирской славы туманит голову, рукоплескания толпы возбуждают к ним вкус и тщеславную любовь, и, сам почти не замечая того, человек начинает их желать и искать, все время пыта­ясь уверить себя, что он служит только Богу. Нужно боль­шое нравственное мужество и устойчивость воли, чтобы не поддаться соблазну и оттолкнуть от себя эту славу мира сего, которая назойливо преследует тех, кто от нее бежит.

Особенно следует это помнить молодым и неопытным, но горячим и увлекающимся людям, вступившим на путь слу­жения Богу. На первых порах ничем так не искушает их диавол, как дурманом славы. Молодость, необыкновенность яв­ления, особенно в наше время, когда среди молодежи почти иссякла и самая вера в Бога, ревность к подвигу, еще не умеренная опытом, успехи первых порывов — все это не­вольно возбуждает и привлекает внимание толпы. За внима­нием следует одобрение, уважение, почтение, порой прекло­нение, и под гипнозом такого отношения юный служитель Божий, самый искренний и скромный, начинает невольно чувствовать себя каким-то необыкновенным героем, который стоит выше толпы. Рождается гордость, которая услаждает­ся достигнутым почетом и уже начинает искать и требовать его как должную дань уважения к своим высоким каче­ствам, которых в действительности еще и нет. Людской мол­ве соблазнительно легко поверить и вообразить себя достой­ным похвал, забывая, что толпа обыкновенно является са­мым плохим ценителем нравственных качеств и достигнутой высоты души. Потом наступает момент, когда пробудившая­ся жажда славы и людского почета уже перестает удовлетво­ряться достигнутыми результатами. Начинает казаться, что уважение толпы слабеет, слава идет под уклон, общее вни­мание уже не возбуждается. Тогда человек сам бежит за сла­вой, стараясь остановить ее закат, и в этой погоне забывает чистое служение Богу, уже не заповеди и не волю Божию ставит законом своей жизни, но подделывается под вкусы толпы, чтобы сорвать хотя бы минутный взрыв рукоплеска­ний, опьяняющее наслаждение, которые стали уже привыч­кой, пускается в фокусничество, иногда в чистое шарлатан­ство. Сколько крупных нравственных сил, сколько горячих искренних порывов погибло таким образом! Сколько обман­щиков и шарлатанов выработалось вместо подвижников чис­того христианства! О, диавол хорошо знает силу этого со­блазна, и, вероятно, нет ни одного честного служителя Божия, которого он не провел бы через огонь этого испытания.

Я помню одного странника. Высокий, сухой, но еще креп­кий, жилистый старик. Он носил под рубашкой на голом теле страшно тяжелую двойную цепь, наглухо заклепанную на груди и на спине. Его шапка представляла собой тяжелую свинцовую чашку фунтов в пятнадцать, обшитую вылезшим мехом. Длинная, выдолбленная внутри палка была тоже на­лита свинцом. Всегда он носил на себе не менее двух пудов. Его тяжелая, мерная походка под аккомпанемент звякающих цепей была слышна издалека. Плечи до кости были проедены тяжелыми цепями, и носить их было, несомненно, настоя­щим мучением. В народе он пользовался громадным уважени­ем. Но одна черта ставила его подвиг под сомнение: он лю­бил, когда останавливался в крестьянских избах, чтобы его почитатели ощупывали его цепи, взвешивали на руках его шапку и посох, и если никто не догадывался этого сделать, он приглашал сам: «Подь-ка, посмотри,’ какие на мне вери­ги!» Уважение и удивление людей доставляли ему несомнен­ное удовольствие.

Он умер без покаяния, скорбною смертью. Конечно, у него могли быть другие заслуги перед Богом. Никто не смеет и не может судить чужую душу, кроме Всеведущего Господа, Кото­рому открыты все тайны сердца. Но сам по себе подвиг, та­ким образом афишированный, выставленный напоказ, не­смотря на всю свою трудность и мучительность, уже терял всякое нравственное величие. В нем было не более достоин­ства, чем в фокусах странствующего комедианта, который на потеху толпе ест резиновые калоши и толченое стекло.

И в том и в другом случае люди стремятся разными сред­ствами возбудить удивление толпы и заставить о себе говорить.

Аминь, глаголю вам: они уже получают награду свою (Мф. VI, 2), — говорит Господь.

Служение Господу должно быть безукоризненно чисто. Чисто должно быть и побуждение к нему. Таким чистым по­буждением является любовь к Богу, и никакая посторонняя примесь, особенно если в ней есть грязь эгоизма и гордости, не может быть здесь допущена. Ради собственной любви к Богу и ради того, чтобы приобрести взаимно благоволение Божие, трудились святые подвижники. Но когда человек, служа Богу, стремится этим путем достигнуть личной выгоды или славы, тогда ценность его служения или уменьшается, или сводится к нулю, в зависимости от количества эгоисти­ческой примеси. Награда служения, которая в первую оче­редь получается в форме новых духовных дарований или ро­ста духовной силы, может быть достигнута. Поэтому необхо­димо все время строго и зорко следить, чтобы ничто в духов­ной жизни не делалось из-за посторонних побуждений и что­бы червячок тщеславия, который прекрасно умеет прятаться за внешне благовидными предлогами и софизмами, не за­полз в душу; иначе он легко разовьется в змею, которая вы­сосет все духовные силы.

Вот почему святые отцы так остерегались в своей жизни даже случайного любопытного постороннего взора и окружа­ли свой подвиг глубокой тайной.

В один из суровых восточных монастырей в Панеро к преподобному Иосифу, великому постнику и подвижнику, пришел однажды некий пресвитер Евагрий со свитой. В ста­рину знаменитые своею жизнью монастыри часто посеща­лись благочестивыми паломниками, которые искали у опыт­ных старцев-иноков уроков и наставления. Эту же цель имел и Евагрий, сам уже начинавший упражняться в подвижни­честве и несколько в этом успевший. Ему хотелось лично ви­деть подлинную иноческую жизнь, которую он мог бы взять как пример для подражания. Для этого и пришел он к свя­тому Иосифу, монастырь которого славился своею строгостью.

Путники были приняты очень радушно, но каково было разочарование Евагрия, когда в образе монастырской жизни он не заметил ни тени строгого подвижничества, ничего осо­бенного, что оправдывало бы репутацию обители. Богослу­жения были непродолжительны, рукоделия и послушания казались легкими, а трапеза, к которой был приглашен Евагрий со свитой и которую разделял с ними преподобный Иосиф, совсем не говорила о строгом постничестве. Стол был прост, но питателен и разнообразен. Подали овощи, фрукты — все, что только имелось в монастыре, даже вино.

Один из спутников Евагрия не вытерпел.

— Наш пресвитер, — сказал он, — вкушает только хлеб с солью!..

Преподобный Иосиф как будто не слыхал этого замеча­ния, в котором слышалось осуждение, и спокойно продол­жал трапезу.

С тяжелым сердцем ушел Евагрий из монастыря, жалея о потерянном труде и времени. Ему казалось, что он ничего не приобрел для души, и он спешил в другие обители. Но дорогой их застал густой утренний туман. В песчаной пустыне, где все так ровно и однообразно, определить направление вообще трудно. В тумане это оказалось невозможно. Путники заблудились. Пришлось вернуться назад в монастырь святого Иосифа.

Когда они подошли к монастырским стенам, до них донес­лось пение. Видимо, шло богослужение. Это их удивило: раньше в этот час службы в монастыре не совершалось.

Евагрий со спутниками решили обождать у ворот, чтобы не нарушать своим появлением молитвы иноков. Им при­шлось ждать очень долго — несколько часов.

— Что это они распелись? — подумал Евагрий. — Никог­да ничего подобного не было…

Потеряв терпение, он постучался. Их впустили и тотчас провели в общую трапезную, куда вскоре пришла и монас­тырская братия, закончившая богослужение.

Пришел и преподобный Иосиф, благословивший трапезу и пригласивший утомленных путников разделить братский обед. Но какой обед! Маленький кусочек хлеба и горсть суше­ных фиников! Вина не было и в помине. Вместо него — соле­ная вода, взятая, очевидно, из какой-нибудь приморской лужи. Евагрий не мог скрыть своего удивления.

Преподобный Иосиф посмотрел на него с доброй, спокой­ной улыбкой.

— Ты удивляешься, брат? — сказал он. — Но это наша обычная жизнь, а то, что ты видел раньше, было делом люб­ви: так принимаем мы гостей. Свою настоящую жизнь мы обыкновенно не открываем…

И возблагодарил Бога Евагрий, что Он не оставил его в первоначальном заблуждении и удостоил видеть истинно мо­нашескую жизнь и смирение.

Так умели преподобные отцы скрывать свою подвижничес­кую жизнь, боясь человеческой славы.

Но не только эта святая боязнь обусловливала скром­ность и тайну их жизни. Были и другие внутренние, более глубокие причины, требовавшие того же, прежде всего — их великая любовь к Богу.

Любовь к Богу требует внутреннего одиночества, внутрен­него отчуждения от людей, от мира. «Хочу быть только с Бо­гом! И никто более мне не нужен!» — таково желание расту­щей и развивающейся любви. На известных ступенях она становится ревнивой и исключительной. Люди уходили в пус­тыни, лесные чащобы, на необитаемые острова, прятались в недоступных горных ущельях и пропастях с единственной це­лью — быть только с Богом, наслаждаться полным единени­ем с Ним, не смущаемым человеческим шумом и суетою. Ис­кренняя любовь чуждается и не допускает посторонних в свой заповедный круг. В мысли — «меня и Бога объединяет тайна» — кроется великое обаяние любви, и каждый лишний человек, каждый нескромный взор, проникший в эту тайну, нарушает это обаяние и чувствуется любящей душой почти как оскорбление. Постепенно, по мере развития любви, еди­нение с Богом, слияние с Ним, или, как выражается препо­добный Исаак Сирин, «почитие в Боге» становится все полнее и исключительнее, и в этом «почитии» душа находит и свою награду, и свое блаженство. Ничего другого не надо. Погре­мушки человеческой славы, убогая мишура мирской роскоши, преклонение раболепствующей толпы — все-все отходит вдаль и кажется таким ничтожным, мелким, ненужным в этом захватывающем, ослепительно сияющем, горящем вос­торгом потоке Божественной любви.

Этот подъем к Богу и единение с Ним вовсе не означает, однако, полный разрыв с людьми, тем менее — пренебреже­ние или враждебное отношение к ним, в чем часто несправед­ливо обвиняют подвижников христианства. Нет, здесь сказы­вается лишь внутреннее отчуждение от их суетной, мирской жизни, от их дурной стороны, от их грешных привязаннос­тей, страстей и пороков. Лучшая сторона человека, неизгла­димый образ Божий, запечатленный даже и в грешной душе, неизменно привлекает и восхищает подвижника и никогда не теряет его любви, полной удивления и преклонения пред со­вершенством Божиим, отразившимся в творении: Бога он лю­бит и в людях, но он их избегает не только потому, что лю­бящая душа, ревниво хранящая свою тайну, страдает от их назойливости и нескромности, но также и потому, что в об­щении с ними, по крайней мере до тех пор, пока подвижник не утвердился окончательно в любви Божией и не приобрел устойчивости твердой, как скала, кроется для него великая опасность соблазна. Забытые образы прошлого, отвергнутые приманки мирской жизни, старые привязанности могут легко воскреснуть с прежней силой и, если даже окажутся бессиль­ными оторвать от Бога и вернуть к былому, все же неизбеж­но взволнуют душу, лишат ее покоя, затуманят в сознании мысль о Боге, нарушат полноту единения с Ним, ослабят стремление к Нему и вместе с тем духовные силы подвижника. Воспоминания прошлого для человека, отрекшегося от мира, — всегда кандалы в его стремлении к совершенству, и чем более любви и нежности было связано с ними, тем они тяжелее. Этим объясняется то упорство, с каким пустынники и затворники часто отказывались видеть самых близких лю­дей. Но когда подвижник уже утвердился в любви к Богу и когда мир потерял для него всякую прелесть как негодная ветошь и уже не волнует душу соблазнами, тогда он нередко, повинуясь воле Божией, возвращается к людям, неся им свой духовный опыт, свою любовь и благодатные силы, воспитан­ные одиночеством. В душе человека он видит тогда только лучшую ее сторону, видит Бога, которого он безгранично лю­бит, а пороки и страсти уже бессильны вызвать в нем другой отзвук, кроме отвращения к ним и глубокой жалости к чело­веку, зараженному ими и страдающему от них. В общении с людьми для него уже нет такой опасности соблазна, как прежде.

Но и в этих условиях личная внутренняя жизнь подвиж­ника остается закрытой для людей. Она всегда закрыта.

Людям открыта только мудрость духовного опыта, но не таинственные переживания души. Дверь в эту клеть всегда заперта наглухо, как требует Господь.

С этой стороны особенно интересен подвиг юродства, ког­да подвижники величайшей святости, находясь в постоянном общении с людьми, прячут чистоту и святость своей души под маской чудачества и диких выходок так искусно, что толпа нередко принимает их за сумасшедших и дарит презре­нием и насмешками, не умея рассмотреть в этой грубости и дикости золота духовной высоты и подвига.

На востоке, в одном из Тавеннских монастырей, жила когда-то одна женщина, имя которой сестрам обители было даже неизвестно. Всегда грязная, оборванная, с нечесаными, сбившимися, как войлок, волосами, она была предметом по­стоянных насмешек и оскорблений. Часто она казалась пья­ной. Ее нередко видели валявшейся в грязных сточных кана­вах или в отхожих местах, храпевшей в непробудном сне. Ходила она шатаясь и спотыкаясь, бормоча про себя несвяз­ные слова. Не раз сестры хотели удалить ее из монастыря, и только сердобольная игуменья, жалея несчастную, терпела ее в обители. Но однажды ночью одна любопытная монахиня подсмотрела за ней, когда та по обыкновению скрылась в от­хожем месте, и была поражена: … пред ней была святая в дивном величии молитвен­ного вдохновения. Юродивая коленопреклоненно молилась. Ее бледное, худое лицо сияло счастьем и восторгом, и незем­ной свет струился от нее, освещая все кругом. Утром монахи­ня рассказала сестрам о том, что видела ночью. Бросились искать подвижницу, чтобы просить у нее прощения за нане­сенные оскорбления, и не нашли. Она исчезла. Оставаться там, где подвиг ее был открыт и где с этих пор ее ожидали слава и почет, она не могла и не хотела.

Такой страшной ценой покупают юродивые тайну своей жизни. Даже перед теми, кому они хотят сделать добро, они умеют замаскировать свой добрый порыв и таким путем избе­жать благодарности.

Святой Андрей, византийский юродивый, обыкновенно все, что получал от своих почитателей, раздавал нищим, но делал это очень своеобразно. Когда он встречал особенно нуждавшегося бедняка, которому он хотел отдать свои день­ги, он начинал с ним перебранку. Перебранка скоро перехо­дила в ссору, которая, казалось, вот-вот кончится дракой. В порыве гнева Андрей выхватывал вдруг из кармана пригорш­ню монет, медных, золотых, серебряных и с размаху бросал их в своего соперника. Потом поворачивался, как будто взбе­шенный до последней степени, и убегал без оглядки, не же­лая иметь с ним больше никакого дела. Это была его милос­тыня.

Хранение тайны внутренней жизни имеет и воспитатель­ное значение. Этим путем религиозное чувство человека и его любовь к Богу становятся сосредоточеннее и горячее. Откры­тая печь жара не держит, или, как говорила преподобная Синклитикия, «если в бане часто отворяют двери, то скоро выпустят весь пар». Так и душа, слишком открытая для по­сторонних взоров, скоро теряет свою сосредоточенность; чув­ство, доступное многим, легко распыляется, духовная сила тратится и исчезает бесполезно. Физики знают этот закон: пар имеет силу и упругость только в герметически закрытом помещении.

Говоря о тайне духовной жизни, следует прибавить два замечания о пределах необходимой скрытности.

Во-первых, необходимо все время помнить, что скрытие внутренней жизни имеет целью пользу души, предохраняя ее от славолюбия, тщеславия, от посторонних примесей в чувстве любви к Богу, от распыления духовной силы и т. д. Следовательно, там, где этих опасностей нет, там скрытность не нужна. Поэтому само собой понятно, что в отношениях, например, к духовному лицу или к духовному руководителю о скрытности не может быть и речи. Здесь она не только ни­чем не оправдывается, но прямо вредна. Духовный опытный руководитель на первых порах совершенно необходим, ибо без посторонних указаний и беспристрастной оценки явле­ний духовной жизни легко уклониться на ложный путь и впасть в прелесть, и, конечно, душа начинающего подвижни­ка должна быть перед ним вся открыта, тем более, что диа- вол, обыкновенно, намеренно возбуждает недоверие к духов­нику или к старцу и требует закрыть от него тайники серд­ца, опасаясь, что опытный взгляд последнего легко различит те козни, которыми он собирается опутать новоначального инока.

Во-вторых, опасение открыть тайну своей жизни не дол­жно останавливать человека от делания добрых дел. Иногда, например, на глазах людей не хотят творить милостыню и оставляют бедняка без помощи под тем предлогом, что жела­ют избежать славы и похвалы людской. Конечно, это непра­вильно. Важно, чтобы ты не думал и не искал славы, а если она достается на твою долю без твоего желания, за это Гос­подь не осудит. Даже в том случае, если в твоем сердце есть действительно червячок тщеславия и, делая добро, ты не прочь этим привлечь внимание людей и заслужить их одоб­рение, все-таки лучше не отказываться сделать доброе дело.

К одному старцу пустыннику пришел молодой инок.

— Авва, — сказал он, — когда я делаю добро, помысел говорит мне, что я хорошо делаю, и это меня смущает. Я бо­юсь, как бы не развился дух гордости.

— Сын мой, — отвечал старец, — было два земледельца, у которых для посева была только плохая пшеница, смешан­ная с разным мусором и семенами сорных трав. Один из них совершенно отказался сеять, не желая свой труд тратить для плохого урожая, который неизбежно должен был получиться от посева такого зерна. Другой посеял и собрал немного пшеницы, хотя и плохого сорта и засоренной. Был голодный год; он все-таки пропитался, хотя и с трудом. Первый же оказался в безвыходном положении. Который из них посту­пил лучше?

— Думаю, что тот, который посеял, — сказал инок.

— Так и мы, — заключил старец, — будем сеять пшени­цу добрых дел, хотя бы к ней и был примешан мусор дур­ных побуждений!



Источник: Свято-Троицкая Сергиева Лавра



Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *